Въ декабр у него заболли дти скарлатиной и во все продолженіе шестинедльнаго карантина я не могъ съ нимъ видаться, опасаясь за своего ребенка. Но мы переписывались въ это время. Въ конц декабря онъ объявилъ въ газетахъ о подписк на «Дневникъ Писателя». Ршился — но опасенія все же его не покидали. «Что выйдетъ — не знаю», писалъ онъ мн,- «все зависть будетъ отъ 1-го No, который выдамъ въ конц января».

Я пророчилъ ему успхъ, расчитывая, что необычная, оригинальная форма изданія на первыхъ порахъ заинтересуетъ публику, а затмъ заинтересуетъ уже самъ авторъ. Но не такого мннія были литературные и журнальные кружки. На вечер у Якова Петровича Полонскаго, у котораго обыкновенно можно было встртить представителей всевозможныхъ редакцій, людей самыхъ различныхъ взглядовъ, я выслушалъ съ разныхъ сторонъ заране подписанный приговоръ «Дневнику Писателя». Ршали такъ, что изданіе непремнно лопнетъ, что оно никого не интересуетъ. Говорили:

— Онъ наврное начнетъ опять о Блинскомъ, о своихъ воспоминаніяхъ. Кому это теперь нужно, кому интересно!?

— Ну, а если онъ начнетъ о вчерашнемъ и сегодняшнемъ дн? — спрашивалъ я.

— Въ такомъ случа еще того хуже… что онъ можетъ сказать?! онъ будетъ бредить!..

Но и посл этого всеобщаго приговора я не переставалъ расчитывать на успхъ. Съ его жаромъ, съ его искренностью, обращаясь прямо къ обществу, въ форм простой бесды — разв могъ онъ не заинтересовать? Вдь онъ самъ — интереснйшее лицо среди самыхъ интересныхъ лицъ ого лучшихъ романовъ — и, конечно, онъ будетъ весь, цликомъ въ этомъ дневник «Дневник Писателя!» Любопытно только, съ чего онъ начнетъ…

Январь 1876 года уже наступилъ, а карантинъ въ его дом все еще продолжался; я не могъ его видть; но онъ самъ вывелъ меня изъ неизвстности: 11 января, между прочимъ, онъ писалъ мн:

«Въ 1-мъ No будетъ во-первыхъ самое маленькое предисловіе, затмъ кое-что о дтяхъ — о дтяхъ вообще, о дтяхъ съ отцами, о дтяхъ безъ отцовъ въ особенности, о дтяхъ на елкахъ, безъ елокъ, о дтяхъ-преступникахъ… Разумется, это не какіе нибудь строгіе этюды или отчеты, а лишь нсколько горячихъ словъ и указаній…

„Затмъ о слышанномъ и прочитанномъ, — все или кое-что, поразившее меня лично за мсяцъ. Безъ сомннія, „Дневникъ Писателя“ будетъ похожъ на фельетонъ, но съ тою разницею, что фельетонъ за мсяцъ естественно не можетъ быть похожъ на фельетонъ за недлю… Тутъ отчетъ о событіи не столько какъ о новости, сколько о томъ, что изъ него (изъ событія) останется намъ боле постояннаго, боле связаннаго съ общей, съ цльной идеей.

„Наконецъ, я вовсе не хочу связывать себя даваніемъ отчета… Я не лтописецъ: это, напротивъ, совершенный дневникъ въ полномъ смысл слова, т. е. отчетъ о томъ, что наиболе меня заинтересовало лично, — тутъ даже капризъ…

«Самъ не знаю… выйдетъ ли что нибудь путное, порой кажется, что напрасно взялся; а впрочемъ, что Богъ пошлетъ, только (между нами это) почти ни одной строки еще не написано. Матерьяловъ же (на 1-й No) собрано и записано боле чмъ на 4 печатныхъ листа»…

Въ назначенный день, первый No вышелъ и сразу произвелъ сильное впечатлніе, раскупался нарасхватъ. Даже газеты позабыли о «сумасшедшемъ», «маньяк», «измнник» и заговорили въ благопріятномъ тон — ничего другого имъ не оставалось. Подписка превзошла вс ожиданія. Успхъ наконецъ началъ улыбаться измученному труженику.

Я не стану останавливаться на постепенномъ усиленіи того вліянія, которое горячая, искренняя рчь Достоевсклго получала надъ умами его читателей и по преимуществу надъ умами молодого поколнія. Но и среди успха бывали тяжелыя минуты. Смлыя, вдохновенныя мысли, пророческій тонъ Достоевскаго, его противники старались таки осмивать.

Время было горячее, тревожное; «восточный вопросъ» снова стоялъ на очереди, сербская война, Черняевъ, добровольцы… чувствовалась неизбжность, необходимость великой борьбы… Достоевскій говорилъ смло, оригинально, по своему; выставлялъ неожиданные вопросы и неожиданно освщалъ ихъ, вдохновенно пророчествовалъ. Завтныя мысли и чувства истинно русскаго и искренняго человка были многимъ не по душ, а этотъ человкъ вдобавокъ имлъ уже большое вліяніе — и снова поднялись насмшки.

«Парадоксы!» кричали газеты — и опять эти крики раздражительно дйствовали на Достоевскаго.

Въ іюл 1876 года, онъ писалъ мн изъ Эмса, куда обыкновенно узжалъ для лченія:

«…Я ухалъ не поршивъ и съ нкоторыми собственными, самыми необходимыми длами. Но теперь, здсь, въ скук, на водахъ, ваше письмецо ршительно оживило меня и дошло прямо къ сердцу, а то я сталъ было и очень уже тосковать, такъ какъ, не знаю почему, какъ попадаю въ Эмсъ, сейчасъ начинаю тосковать мучительно, съ ипохондріей, почти безпредметно. Уединеніе ли тому причиной среди восьмитысячной толпы, климатъ ли здшній — не знаю, но тоскую здсь какъ никто. Вы пишете, что вамъ нужно меня видть; а мн-то какъ бы желалось васъ теперь видть.

„И такъ іюньская тетрадь „Дневника“ вамъ понравилась. Я очень радъ тому и имю на то большую причину. Я никогда еще не позволялъ себ, въ моихъ писаніяхъ, довести нкоторыя мои убжденія до конца, сказать самое послднее слово. Одинъ умный корреспондентъ изъ провинціи укорялъ меня даже, что я о многомъ завожу рчь въ „Дневник“, многое затронулъ, но ничего еще не довелъ до конца, и одобрялъ не робть. И вотъ я взялъ да и высказалъ послднее слово моихъ убжденій — мечтаній насчетъ роли и назначенія Россіи среди человчества, и выразилъ мысль, что это не только случится въ ближайшемъ будущемъ, но уже и начинаетъ сбываться.