Шрифт:
На это Иванъ Парамоновичъ стиснулъ его еще сильне и пробурчалъ:
— Пикни, аспидъ, — и тутъ же изъ тебя духъ вонъ!
Въ глазахъ у петиметра заходили зеленые круги, все опьяненіе Ивана Парамоновича какъ бы сообщилось ему, и онъ потерялъ сознаніе дйствительности, пересталъ соображать и думать.
Между тмъ, на стукъ хозяина, потрясавшаго деревянныя ворота, и на его хриплые крики: «Отпирайте, олухи!» — два заспанныхъ и тоже изрядно выпившихъ сторожа отворили калитку. Иванъ Парамоновичъ, влача за собою ошеломленнаго петиметра, очутился сначала во двор, затмъ въ сняхъ и, наконецъ, въ просторной горниц, освщенной лампадой у большого кіота съ образами и заплывшей свчкой на стол.
Иванъ Парамоновичъ, не выпуская петиметра изъ рукъ, сбросилъ съ себя шапку и шубу, подтащилъ своего безгласнаго плнника къ столу со свчкой и нсколько мене страшнымъ, но неимоврно строгимъ голосомъ произнесъ:
— Покажись.
И при этомъ онъ дважды повернулъ передъ собою и со всхъ сторонъ оглядлъ петиметра.
Петиметръ, при этомъ осмотр, оказался настоящимъ, несомнннымъ петиметромъ.
Это былъ стройный и красивый молодой человкъ, лтъ этакъ двадцати-пяти или восьми. Онъ былъ одтъ богато и по самой послдней мод, даже парикъ его былъ сдланъ не изъ волосъ, а изъ тончайшихъ блыхъ нитокъ, такъ что не требовалъ ни помады, ни обсыпанія его пудрой. Блыя и нжныя, почти женскія руки молодого человка сверкали дорогими перстнями.
— Тьфу! — съ омерзніемъ отплюнулся Иванъ Парамоновичъ. Особенно возмутили его петиметровы руки.
Между тмъ, петиметръ началъ медленно приходить въ себя. Его побледнвшія щеки вспыхнули румянцемъ, онъ собралъ вс силы и рванулся отъ своего мучителя.
— Цыцъ! — крикнулъ Иванъ Парамоновичъ и, будто дв десятипудовыя гири, опустились желзныя руки на плечи петиметра, пригибая его къ полу.
Тогда онъ снова притихъ. Понять и сообразить что-либо ясно онъ все же не могъ; но онъ видлъ себя во власти или сумасшедшаго, или пьянаго человка, обладавшаго громадной силой. Человкъ этотъ, при новомъ сопротивленіи, не задумается убить его или, во всякомъ случа, изобьетъ до полусмерти. Значитъ, надо терпливо и безропотно ждать… Чего? Гд онъ? Кто этотъ зврь съ краснымъ лицомъ, страшными глазами и всклокоченной сдой бородой?.. Положеніе неслыханное, невозможное!.. Но надо ждать.
Въ этомъ ршеніи петиметръ какъ бы застылъ и безсмысленно глядлъ своими почти остановившимися, красивыми глазами на Ивана Парамоновича.
А Иванъ Парамоновичъ, вроятно, подъ вліяніемъ охватившей его теплоты горницы, впадалъ въ новую степень опьяненія. Его бшенство стихло и уступило мсто раздумью. Онъ начиналъ чувствовать во всемъ тл какую-то истому, голова тяжелла… онъ громко звнулъ.
— Ну, и что жъ я съ тобой сдлаю за твою предерзость? — вдругъ вопросилъ онъ коснющимъ языкомъ. — Взять тебя за твои жерди, да головой объ печку? Это можно… только нтъ, теперича поздно… давно спать пора… а вотъ мы завтра разсудимъ тебя какъ слдъ… за твою предерзость… А пока, петиметръ ты окаянный, посиди у меня до утра въ темномъ чулан…
Проговоривъ это, Иванъ Парамоновичъ подвелъ петиметра къ маленькой дверц, находившейся въ глубин горницы, втолкнулъ его въ чуланъ, заперъ за нимъ дверцу на ключъ, ключъ положилъ себ въ карманъ, затушилъ свчку и, шатаясь, пошелъ къ себ въ спальню.
III
Когда Иванъ Парамоновичъ проснулся, уже звонили къ обдн и праздничный гулъ стоялъ въ чистомъ, морозномъ воздух. Утро новаго года было ясно, солнце такъ и горло, искрясь и сверкая на разрисованныхъ морозомъ стеклахъ оконъ. Иванъ Парамоновичъ приподнялъ голову съ пуховыхъ подушекъ своей громадной, будто даже и не для людей сдланной кровати, занимавшей чуть-что не полкомнаты, дико оглядлся и остановилъ взглядъ на стнныхъ часахъ, стрлки которыхъ показывали пять минутъ десятаго.
«Ахти мн — вотъ заспался!.. Грхъ-то какой!» — прошепталъ онъ, осняя себя крестнымъ знаменіемъ.
Голова его была тяжела, во рту чувствовалась горечь и сухость. Онъ свсилъ ноги съ перины и сталъ припоминать, сначала смутно, а потомъ все яснй и яснй, обстоятельства и подробности вчерашняго вечера. Наконецъ, онъ вспомнилъ все — и ударилъ себя рукой по лбу.
«Что жъ это я, безпутный, надлалъ?!. Петиметръ… вдь, это не въ сонномъ видніи — наяву было… съ пьяныхъ глазъ я того петиметра сцапалъ, въ домъ приводовъ и въ чуланъ заперъ… Вдь, онъ, поди, и по сіе время тамъ… можетъ, со страху Богу душу отдалъ. И кто онъ таковъ?.. Теперь въ отвт буду… засудятъ… въ Сибирь… на каторгу… Господи, не попусти!.. А можетъ, все сіе мн только померещилось?..»
Съ этой слабой надеждой захватилъ онъ свою одежду и отыскалъ въ карман ключъ. Сомнній не оставалось — петиметръ въ чулан.
Наскоро одвшись, Иванъ Парамоновичъ вышелъ изъ спальни, быстро соображая планъ дйствій. Но не усплъ онъ принять какого-либо ршенія, какъ столкнулся съ Ефимычемъ, мозглявымъ старикашкой, самымъ своимъ довреннымъ приказчикомъ, жившимъ у него въ дом. Надо сказать, что Иванъ Парамоновичъ вотъ ужъ лтъ десять какъ вдовлъ и была у него единственная дочь, хорошенькая Маша. Посл смерти жены онъ взялъ къ себ въ домъ свою сестру, старую двицу, весьма разумную и во всякомъ дл искусную. На рукахъ этой старушки выросла и воспиталась Маша. Тетка пріучила двочку ко всевозможнымъ рукодльямъ, соленьямъ и вареньямъ, обучила ее грамот и письму, а когда, около года тому назадъ, Маш минулъ шестнадцатый годъ, старушка, будто исполнивъ задачу своей жизни, взяла да и померла. Съ тхъ поръ вс ея обязанности по дому раздлили между собою Ефимычъ и Маша. Маша отличалась не одной красотою, но и разумностью, и добрыми, нравомъ. Отца она любила; только всегда робла передъ нимъ и не могла слышатъ его криковъ; когда же онъ, въ рдкихъ случаяхъ, возвращался домой нетрезвый, она тряслась со страху и пряталась отъ него куда попало, пока онъ не проспится. Держалъ онъ ее въ большой строгости, рдко выпускалъ изъ дому, всячески оберегалъ отъ разныхъ петиметровъ и амурниковь. Жизнь была Маш не больно веселая — иной разъ, съ тоски да скуки, по часамъ она слезами заливалась. Знала она, какъ и вс въ Москв знали, про богатство отцовское, да что проку слыть милліонщицей, когда приходится жить въ скучномъ, всегда запертомъ дом, вдали отъ всего, что радуетъ и веселитъ двичье сердце…
Ну, такъ вотъ, столкнулся Иванъ Парамоновичъ съ Ефимычемъ и сразу увидлъ, что на Ефимыч лица нту.
— Еще что? — растерянно произнесъ Планъ Парамоновичъ.
— Да ужъ и не знаю, батюшка, какъ сказать твоей милости… такое дло… — запинаясь и трясясь началъ Ефимычъ.
— Что? что? Говори!..
— Марья-то Ивановна, нтъ ее… весь вечеръ дома была, ворота на запор… сторожа… никакъ не могла выйти… нынче вотъ съ утра и нтъ ее… какъ иголка пропала… И постели не примята… не поврилъ Малашк — самъ ходилъ смотрть… не примята постеля, не ложилась Марья Ивановна…