Бывало, ходитъ онъ по классу или рекреаціонному залу. Вдругъ ему показалось что-нибудь неподходящее. Накинется онъ на пансіонера, иной разъ ни въ немъ неповиннаго, трясетъ бородою, мотаетъ крутымъ лбомъ — вотъ-вотъ забодаетъ, бормочетъ что-то совсмъ по козлиному… И никакихъ объясненій, никакихъ оправданій — отмтка въ записной книг «пансіонеръ N… безъ обда, безъ ужина, пансіонеръ NN… въ карцеръ, на хлбъ и воду, безъ отпуска». А за что — никто не знаетъ.

Особено армянамъ отъ него доставалось. И вотъ, наконецъ, прошелъ между ними ропотъ. Созрлъ заговоръ; въ заговор этомъ приняли участіе и нсколько великовозрастныхъ русскихъ воспитанниковъ. Я въ то время былъ уже приходящимъ, а потому записываю эту «исторію съ козломъ» со словъ товарищей пансіонеровъ. «Козелъ» дежурилъ въ дортуар «маленькихъ». Въ роковую для него ночь онъ крпко и мирно спалъ, когда на порог дортуара, во всеобщей тишин и полутьм, показались странныя фигуры — въ одномъ бль, босикомъ, съ лицами, обвязанными платками, въ которыхъ были вырзаны три дыры — дв для глазъ и одна для рта. Такихъ фигуръ было около десяти; въ рукахъ у каждой находилось по сапогу. Два-три человка «маленькихъ» проснулись было, по при вид угрожающихъ жестовъ блыхъ фигуръ и при словахъ: «спите и не дышите, мы „Козла“ пришли учить!» — тотчасъ же притихли и только однимъ глазкомъ поглядывали.

Вотъ что они увидли: блыя фигуры, съ удивительной быстротой, окружили кровать «козла» и, прежде чмъ онъ опомнился, сильныя рука воткнули ему въ ротъ платокъ и крпко скрутили ему руки и ноги. Когда онъ оказался въ такомъ положеніи, что не могъ ни шевельнуться, ни крикнуть, ему вырвали нсколько клочковъ изъ бороды и всего его избили сапогами такъ, что онъ, кажется, потерялъ сознаніе. Рано утромъ несчастнаго «козла» увезли въ больницу, и ужъ онъ не возвращался, конечно, въ пансіонъ.

Тиммерманъ сталъ производить слдствіе, однако, изъ этого ничего не вышло. Надо было исключить около десяти пансіоперовъ; но madame Тиммерманъ нашла это слишкомъ невыгоднымъ Никого не исключили, и герои «исторіи съ козломъ» наводили трепетъ на младшіе классы.

Вспоминаются мн и еще другого рода экзекуціи, которыхъ я самъ, лично, былъ свидтелемъ во время моего двухмсячнаго пансіонерства. У насъ въ класс былъ больной мальчикъ, по фамиліи Клеберъ. Видъ его невольно возбуждалъ жалость. Тщедушный, блдный, запуганный; одинъ глазъ у него отчего-то вытекъ, и пустое его отверстіе гноилось. Ко всему этому съ нимъ иногда случалось во время сна то, что у маленькихъ дтей бываетъ самымъ обыкновеннымъ явленіемъ, а у вышедшихъ изъ младенчества указываетъ на крайне болзненное разстройство организма. Конечно, несчастный Клеберъ глубоко страдалъ отъ стыда и, конечно, если-бъ только это было въ его власти, онъ избавился бы отъ своей болзни. Его слдовало лчить серьезно и постоянно, но никто объ этомъ не думалъ. Мало того: Тиммерманы, мужъ и жена, вмст съ надзирателями, ршили, что Клебера надо отучать и наказывать. Наказаніе поручалось самимъ воспитанникамъ.

И вотъ, когда съ бднымъ мальчикомъ случалась бда, рано утромъ, еще до чаю, ему надвали на голову высокій дурацкій колпакъ изъ оберточной бумаги, закутывали его въ грязную простыню, собирали отовсюду щетки и швабры, составляли цлую процессію человкъ въ тридцать, и съ гикомъ и свистомъ водили безвиннаго преступника по всему пансіону, по всмъ дортуарамъ, корридоранъ, классамъ и столовой. Клеберъ шелъ покорный какъ агнецъ, съ несчастнымъ, блдно-зеленоватымъ лицомъ, съ вытекшимъ, гноящимся глазомъ… Я никогда не забуду этого лица, этой закутанной въ мокрую простыню фигуры, всей этой процессіи, на которую спокойно глядли Тиммерманы и надзиратели! Это одна изъ тхъ живыхъ галлюцинацій, одинъ изъ тхъ болзненныхъ бредовъ жизни, при воспоминаніи о которыхъ морозъ подираетъ по кож…

Несмотря на злость нкоторыхъ надзирателей и на частыя наказанія, заключавшіяся, главнымъ образомъ, въ обязательномъ голоданіи, распущенность пансіонеровъ была необыкновенна. Съ утра и до вечера мальчики ругались самымъ отвратительнымъ образомъ. Съ третьяго класса у насъ, по почину нкоего рускаго англичанина Джибсона и его пріятеля Горша, иначе даже не разговаривали между собою, какъ извощичьими словами. Составился громадный лексиконъ такихъ словъ и ихъ варіантовъ, и глупый Джнбсонъ, съ полнымъ сознаніемъ своей талантливости, изощрялся надъ выдумываніемъ самыхъ невроятныхъ, никогда неслыханныхъ гадкихъ словъ. Это былъ своего рода шикъ.

Надзора надъ пансіономъ со стороны министерства народнаго просвщенія не существовало никакого. Разъ въ годъ прізжалъ генералъ, попечитель округа. Къ этому дню, всегда извстному заране, все подчищалось, принимало приличный видъ. Тиммерманъ облекался въ отличный фракъ, сшитый его кузеномъ и другомъ, извстнымъ московскимъ портнымъ, расшаркивался передъ генераломъ, представлялъ ему учителей. Къ каедр вызывались самые лучшіе и находчивые ученики и хорошо отвчали на заране сообщенные имъ учителями вопросы.

Красивый генералъ улыбался и, кивая головою, жалъ Тиммерману руку, раскланивался величаво-благосклоннымъ поклономъ, и узжалъ.

Тиммерманъ, красный какъ ракъ, самодовольно потиралъ себ руки, теребилъ себя за носъ, визжалъ: «silence»! проносясь по классамъ, и скрывался. Все входило въ обычный порядокъ.

И никакому начальству никогда и въ голову не могло прійти, чмъ такимъ кормятъ воспитанниковъ въ этомъ модномъ, первомъ московскомъ пансіон, какъ ихъ морятъ голодомъ, холодомъ, отсутствіемъ движенія на чистомъ воздух, какъ ихъ распускаютъ и какіе примры имъ подаютъ…

Учителя наши! Я тщетно ищу среди нихъ добрыхъ и умныхъ наставниковъ. Мы ихъ не любили, да и не за что было любить. Одинъ только бдный Ивановъ, Ивановъ «съ шишкой», оставался нашимъ всеобщимъ любимцемъ. Онъ невысоко парилъ и ученость его была не велика; но въ немъ заключался истинный огонекъ, любовь къ своему предмету — исторіи, а главное — любовь къ воспитанникамъ, человчность, доброе сердце. И хотя, благодаря милому пансіонскому веспитанію, между нами было много совсмъ испорченныхъ мальчишекъ, но даже самые испорченные — если и не понимали, такъ «чувствовали» Иванова.