— Она очень плоха… куда нам ее… нет, она нам не годится. Да и барон не находит в ней ничего хорошего.

Так, к полному ее изумлению, ангажемента и не последовало.

На эту дебютантку П. А. Каратыгиным была написана меткая эпиграмма:

Павел Степанович обладал вспыльчивым характером. Когда сердился, неистово кричал и бесновался. В это время не переносил никаких противоречий или возражений, которые делали его гнев беспредельным. Лица, хорошо его знавшие, старались смолчать на все его нападки и брань, хотя бы даже и совершенно несправедливые. Эта покорность и смирение скоро охлаждали ого бешеный порыв, и он становился опять мягким, вежливым и ласковым, чем иногда некоторые злоупотребляли. Обыкновенно успокоившись он делался доступным для всяких просьб. Впрочем, его гнев можно было смягчать также и какою-нибудь неожиданностью.

В одном из весенних бенефисов на сцене Александринского театра шла мелодрама «Розовый павильон», в которой одна из главных ролей была поручена актеру Малышеву. Наступает время играть спектакль, а его нет. Собравшаяся в театре публика стала выказывать нетерпение. Федоров мотался по сцене и заочно грозил неисправному актеру лишением службы.

Оказалось, что Малышев в этот день, плотно пообедав, лег спать и так крепко уснул, что прислуга не решалась его будить, когда приезжала за ним казенная карета. Посланный же к нему курьер едва поднял его с постели и немедленно доставил в театр, где ожидал его рассвирепевший начальник репертуара.

— Что это вы делаете? Как вы служите? — накинулся Павел Степанович на Малышева. — Публика в театре, спектакль опоздал на целый час, а вы не изволите являться вовремя к исполнению своих обязанностей? С завтрашнего дня вы можете считать себя уволенным…

Малышев пустился на хитрость. Он вдруг закричал громче Федорова:

— Укротите, ваше превосходительство, свой гнев… Я едва доехал до театра. Чем браниться, вы лучше спросите, могу ли я играть!

— Почему не можете? Что за, вздор?!

— У меня холера! — заорал благим матом. Малышев.

— Как холера? — воскликнул с ужасом Федоров. — Не может быть?!

— На свете нет ничего невозможного… Вы подняли меня со смертного одра…

— Боже мой, Боже мой — засуетился Павел Степанович, изменив свой гневный тон на участливый и мягкий. — Скорее бегите в уборную, а я за иноземцевскими каплями пошлю.

Малышев спокойно пошел одеваться. Перед самым выходом на сцену вбежал к нему в уборную Федоров и приказывал принять усиленную дозу лекарства, от которого провинившийся актер уж никак не мог отказаться. Он с отвращением проглотил его и отправился «играть». Начальник репертуара поместился в кулисах и все время беспокойно следил за мнимо-больным, поминутно приговаривая:

— У меня сердце не на месте. Я боюсь, чтоб с ним не разразилась холера в каком-нибудь патетическом месте. Это будет вопиющим скандалом.

Но, конечно, все обошлось благополучно, и Малышев такие образом избавился от неприятностей, неизбежных при всех других обстоятельствах. В pendant к этому случаю можно привести другой, но более курьезный.

Некто Бехтеев, сгорая страстью к театру, определился на службу в дирекцию без всякого вознаграждения, в надежде выслужиться впоследствии своим рвением и талантами. Но прошло более двух лет его пребывания за кулисами Александринского театра, а подходящего для него оклада все не находилось, хотя он усердно выполнял обязанность помощника режиссера. А самым обидным для него было то, что ему не давали фигурировать, на сцене.

— Даром служи, — говаривал он обыкновенно, — а работай как вол. Другое дело, если б поручали роли, со своим положением я бы тогда мог мириться. Все-таки удовольствие…

Оп неоднократно напоминал дирекции о своем печальном существовании, но на все его заявления и просьбы как словесные, так и письменные, дирекция упорно отмалчивалась.

Наконец, потеряв всякую надежду на получение обещанного Федоровым жалованья, Бехтеев в один прекрасный день решается идти к начальнику репертуара, чтобы окончательно выяснить свое служебное положение. Для того, чтобы поговорить с Павлом Степановичем наедине, без посторонних свидетелей, он забрался в квартиру Федорова чуть ли не восьмом часу утра, когда Павел Степанович изволил еще почивать. За небольшую взятку лакей впустил Бехтеева в зало, в котором он и расположился ожидать появления своего патрона.

Федоров, не ожидавший в такой ранний час посетителей, вдруг появляется в зале в одном белье, без халата. Погруженный в какие-то глубокие соображения, он спокойно переправлялся из спальной в свой кабинет, но не успел сделать и пяти шагов, как перед ним вырастает длинная, тощая фигура просителя. Павел Степанович испуганно вскрикнул и опрометью бросился бежать обратно в спальню. Через минуту до слуха Бехтеева долетела брань и крик на камердинера, впустившего раннего гостя.

При таком неудачном положении дела, разумеется, трудно было ожидать благополучного исхода ходатайства, однако Бехтеев преисполнился такой решимостью, что не отступил от своей затеи и, не страшась начальнического гнева, остался в зале. Прошел томительный час ожидания, в продолжение которого Федоров занимался своим туалетом. Потом раздался тихий скрип двери. Бехтеев привстал и приготовился к ответу на стереотипный вопрос: «Что вам угодно?». Но, к его разочарованию и удивлению, этого вопроса не последовало. Павел Степанович просунул в дверную щель одни только голову и, не расспросив просителя, кто он и зачем пришел, жалобным голосом произнес:

— Директор вам отказал!.. Отказал!.. Потерпите!!. Что делать… и моментально скрылся, плотно захлопнув за собою дверь.

Однако, несмотря на свои многочисленные недостатки и на черствую чиновничью натуру, Федоров имел не мало и хороших сторон. Он уважал артистов и заставлял общество относиться к ним с уважением. Никто не станет отрицать факта, что он поднял артистическое звание, сделав его привилегированным. До него на актеров смотрели, как на комедиантов. В своих критических суждениях Павел Степанович всегда был снисходителен и умел защитить актеров от напрасных нападков режиссеров и т. п. начальства. Каждому он старался сказать что-нибудь приятное и всякий отказ так ловко выражал, что просители выходили из его кабинета не озлобленными, без всякой к нему ненависти. За петербургские театры и за петербургских артистов стоял горой, доказательством чего может послужить следующий случай.