Шрифт:
— Да вдь бгала и за щепками, принесла давеча дв корзинки.
— Еще-бы ты не сбгала! Коса-то у тебя своя. Чудесно понимаешь, какъ мать тебя гладитъ. Однако, артачилась. Тоже и съ Митькой… Говорю: прогуляй Митьку…
— Ну, да ладно… Брось, Мара! Чего тутъ! Надола, — перебилъ Петръ Митрофановъ. — А ты, Манька, сбгай-ка мн въ лавку за сапожными гвоздями для каблука. На дв копйки возьмешь. Вотъ дв копйки. Спросишь у лавочника гвоздей для каблука. Онъ знаетъ. Вотъ… смотри… вотъ съ такими шляпками…
Маня мялась.
— Я, дяденька, должна еще молитву повторить, потому нашъ батюшка, священникъ… — заговорила она.
— Успешь. Долго-ли до лавки добжать!
Маня накинула на голову платокъ и приготовилась бжать въ лавку.
— Постой… — остановилъ ее Петръ Митрофановъ. — Мара Алексвна, есть-ли у меня тамъ сколько-нибудь, чтобъ ковырнуть передъ ужиномъ-то?
— Есть, есть. Вчера я сберегла теб въ сороковк… На махонькій стаканчикъ хватить.
— Ну, умница, что сама не вытрескала. Такъ и предпочитай меня всегда. Бги, Манька… Водки не надо… хватитъ. А я думалъ заодно ужъ и махонькій пузырекъ….
Маня убжала и вернулась съ гвоздями.
Петръ Митрофановъ взялъ молотокъ, сталъ вбивать гвозди въ каблукъ и приговаривалъ:
— Вотъ такъ ладно… Вотъ такъ хорошо будетъ… Вишь, у тебя сожитель-то, Мара Алексвна, по ремеслу кузнецъ, а на какое хошь дло его возьми — онъ и сапожникъ, онъ и печникъ, отъ и…
— Хвались, хвались! Ржаная каша всегда себя хвалитъ.
— Однако, въ воскресенье три кирпича лб въ печку вставилъ, глиной обмазалъ, проволокой прикрпилъ, а вотъ сегодня каблукъ къ сапогамъ справлю… А кто у жильцовъ твоихъ въ комнат стну бумажками оклеилъ? Все я-же…
— Мастеръ-то ты хорошій, словъ нтъ — сказала Мара Алексевна. — А только подчасъ чертишь сильно, пьешь много.
— Я? Да когда-же это я такъ особенно?.. Съ повзапрошлаго воскресенья пьянъ не былъ.
— Толкуй! Съ повзапрошлаго воскресенья ты въ участке не сидлъ, это точно… А пьянъ — такъ, ты и сегодня пришелъ съ работы выпивши.
— Ужъ и выпивши! Просто пропустилъ малую толику въ препорцію. Такъ намъ, нашему брату безъ этого нельзя… Мы люди рабочіе… А вотъ покурить люблю… — благодушно говорилъ Петръ Митрофановъ. — Покурить обожаю. Манька! У меня руки заняты. Гвозди въ каблукъ вбиваю. Скрути-ка мне папироску… Привыкай… Вонъ кисетъ съ табакомъ лежитъ.
— «Въ долгу ночь на втк дремлетъ…
„Солнце красное взойдетъ,
„Птичка гласу Бога внемлетъ“… читаетъ Маня, заткнувъ пальцами уши и не слышитъ приказа Петра Митрофанова.
— Манька! Теб говорятъ насчетъ папироски или нтъ? — повторяетъ свой приказъ Петръ Митрофановъ, возвышая голосъ. — Брось птичку! Крути папиросу.
Маня откладываетъ книгу и повинуется.
Молотокъ Петра Митрофанова продолжаетъ стучать. Ребенокъ перестаетъ кряхтть, просыпается и плачетъ. Мара Алексевна уходить за занавску и кормить его грудью.
Въ кухн показывается босой мужикъ съ всклокоченной головой и въ рубах безъ опояски.
— Манька, а Манька, — говорить онъ, обращаясь къ двочк. — Вдь ты грамотная. Что-бы теб, умница, написать мн письмо въ деревню?.. А я-бы теб за это дв копйки на смячки пожертвовалъ.
Петръ Митрофановъ оставляетъ сапогъ и молотокъ, взглядываетъ на мужика и произносить:
— А коли вамъ желательно, чтобы Манюшка вамъ письма въ деревню писала, то вы должны прежде всего съ Петромъ Митрофановымъ ласковы быть и его попотчивать. А то я отъ васъ капли единой до сихъ поръ вина не видалъ, нужды нтъ, что вы у насъ на квартир существуете.
Мужикъ озадаченъ.
— А что теб такое Манька? Кабы ты ей отецъ былъ или-бы она теб дочь… — говоритъ онъ наконецъ.
— А то, что иногда, братецъ ты мой, и посторонняя личность бываетъ больше отца — вотъ какъ я разсуждаю. Не отецъ я ей, это точно, по можетъ статься, больше чмъ отецъ… Я сожитель ея матери и Манюшку завсегда какъ дочь родную соблюдаю. Вотъ какъ-съ, свтикъ…
— Да ладно, ладно. Въ воскресенье я поднесу теб стакашекъ, — соглашается мужикъ.
— Что мн въ воскресенье! Письмо-то вдь ты Маньку сейчасъ писать просишь.
— Сейчасъ, сейчасъ… Это точно… Только у меня денегъ такихъ нтъ. Разв на восемь копекъ…
— Ну, на восемь копекъ… Манька! Порхай! Порхай! пока казенку не заперли! Давай, землякъ, деньги!..
— Сейчасъ, Петръ Митрофанычъ, — откликается Маня.
„Птичка гласу Бога внемлетъ, Встрепенется и поетъ“заканчиваетъ она, скручивая папироску для Петра. Митрофанова, подаетъ ему ее и быстро накидываетъ себ на голову платокъ.
— Дадутъ-ли двченк-то? Нынче вдь по виннымъ лавкамъ строго… — сомваеттся мужикъ, вынимая деньги.