Под утро далеко за хвойными увалами тупо протрещали выстрелы. Лыжники мгновенно были на ногах. Они переодевались, напяливая поверх верхней одежды исподнее белье, набивали подсумки патронами, торопливо глотали кипяток.

Волчиха лежала — морда на лапах. Стая пришла вовремя. Стая скоро выйдет на следы войны.

— Эй, рус партизан!

— О ля-ля-ля!

Измываются каманы. Прижали нас к озеру и расселись кофий пить из термосов.

Взопрели небось в рыжих своих полушубках, отдыхают.

Но чуть неосторожно пошевельнешься — пуля свистнет над головой. Околеем мы с дедком, вот что. И так трясучка напала.

А на сосенке на суку уж петля болтается. Ну да, заранее заготовлена.

— То-то нынче князька я видел! — бормочет Тимоха. — Опять же озеро обсыхает, вода уходит. Одна к одной худые приметы.

В страхе дедусь мой. Он не стрелок, суземная душа. Для него тятя ковал капканы.

— Ловко же мы прошлой осенью каманов провели на Флегонтовом объезде, — сказал вдруг Тимоха. — Лесины за нас воевали… да-а! Потому как мы дома. Дома и стены помогают.

Он-то дома. Век свой ходок по тайге, суземью хвойному. Ему известны тропы на сто верст окрест, каждая кочка в болоте, каждое дерево лесное — от елки на поляне средь берез до осины у муравьища…

Знобит меня. Зябко мне. Донял мороз до костей.

А дедко нашептывает:

— Затейка мне на ум пала. Ох и затейка… Ужо опять каманов проведем. Не горюй, беда — не напасть, коль дедко с тобой!

Напрасно утешаешь, дедуня, брось затейки. Горло мне как петлей захлестнуло, нечем дышать. Сызнова час настал для ответа: от кого ты, Чернавушка? Не забыть, как березы наши пожарищем запекло, от лужка горький чад шел… Он со мной, тот чад! И я, как былинка зеленая, под снег ухожу. Я от домика с сараюхой в Кузнечихе и от всех девчонок деревенских, у кого прялки, у кого веретенца точеные. Своего во мне мало. Мало-мало. Не накопила еще своего-то, не успела, и уж петля на сосне болтается.

— Кучка жалко, — вздыхая, бормочет Тимоха. — Пес у меня добычливый. Все понимает, только что не говорит.

— О чем ты, дедушка? — переспросила я.

— О чем, о чем? Кроме собаки, кто после меня останется?

Да, да… Я закусила губу.

— Простимся, дедушка. Может, я перед тобой была виновата, то не сердись. Ты мне как родной.

Залилась я слезами, свет в глазах померк.

— Реви, реви! — укорил дедко. — И-и-и, глядеть тошно! Реви… А Поля там как? Пальба экая, а она одна. Хорошо? Ладно, что мы про нее забыли?

Ох, дедуня, весь ты тут. О себе у тебя думка в последнюю очередь. Ранен ведь был. Нога до сих пор прибаливает. Да разве напомнил он хоть раз, пожаловался?

— Ступай к Поле. Подавайтесь в Ельму за выручкой. Авось успеете.

Как на беду, берег плоский. Пошевельнешься, враз каманы заметят. Кустики сквозные, верба старая…

— Во-во, к вербе и иди. Да смотри прячься! Ручеек тут весной бежит, русло сейчас вровень с берегами снегом замело. Не забудь: на вербу иди, глаз с нее не спускай! Чуешь?

— А ты?

— Говорю: есть затейка. Не прекословь.

За соснами, за елками прячется Тимохина избушка. Плотен заслон хвои, стволов. Рядом пройдешь, ее не заметишь, на то она скрыня.

Лыжни кругом: Тимоха искал след Пахолкова. Покуда каманы в лыжнях разбираются — не будет же Тимоха им помогать? — и мы с Полей далеко будем. В первой же деревне нам дадут лошадь… В самом деле, можно успеть перехватить каманов перед Раменьем.

Только бы мне до скрыни добраться!

Тихонько скатилась я на лед…

— Сказано: к вербе иди, — не своим голосом крикнул Тимоха. — К вербе, к вербе-е-е… Не ходи на лед!

Выстрел стукнул. Дедуня палит. Поди, в белый свет как в копеечку. Не стрелок он, душа суземная.

Больше я не оглядывалась. Брела внаклонку, лыжи вязли.

Вот и верба. Куда мне дальше? Ни кустика впереди, чисть и гладь. Дедуня, куда ты меня послал? Еще шаг сделала, лыжи шаркнули.

Пополз подо мною снег. Пополз и разверзся…

— Дедо-о!

Лед отошел от берега, образовались трещины. В трещину я провалилась, вьюгой скрытую. Треснули лыжи. Синяков, царапин я насадила… Ай, не до них!

— Дедо-о… Дедуня-а-а!

Барахтаюсь в сыпучем месиве. Уцепиться, удержаться не за что. Глубже и глубже оседаю, сползая в пропасть. Сомкнулся снег над головой.

В рот, в уши снег набивается. Тону, захлебываюсь. И все ниже оседаю, пока под валенками не захлюпала вода, не напахнуло торфяной гнилью.

Парасковья-пятница, да я на дне, раз озеро обсохло, вода и из ручья ушла.

В иле, в ржавой грязи барахтаюсь. Темно, ничего не видно. Туда сунусь, снег разгребая, — стена; сюда прокопаюсь — опять береговой откос, как стена.