Потом, через 20 лет, он снова простудился на безжалостных городских сквозняках и вдруг обнаружил себя сидящим именно в таком, ну, почти в таком же кресле, под точно таким торшером и именно с той самой чашкой ароматного чая в руках... Это было так удивительно похоже на его детскую мечту, что в первый момент он даже испугался, подумав: вот! Вот же оно — долгожданное счастье! Слишком долгожданное. Через минуту от накатившего было восторга осталась лишь скука улыбки. Улыбка сожаления. Он жалел о том, что это его желание так и не осталось неосуществленным. В воображении была бы тогда яркая путеводная звезда. Теперь же — лишь скука, почти досада. Потому что книга уже давно перестала быть хоть сколько-нибудь увлекательной, вкус редкого чая — хоть сколько-нибудь необычным, а самое главное — болеть было катастрофически некогда. Работа, знаете ли, дела... И в кресле он оказался с пресловутой чашкой лишь для того, чтобы быстренько взбодриться, глотнув на дорогу крепкой, обжигающей жидкости.

...Теперь вот он слушает монотонный, булькающий гул престижных бульваров, что взрывается иногда нетерпеливыми гудками наглых иномарок да сиренами полубожественных народных избранников, и искренне недоумевает — как, почему, зачем он так долго и настойчиво стремился сюда из тихого, по-провинциальному пустынного, совсем не респектабельного, но такого родного Чертанова?!

«Теплое виски — какая все-таки дрянь...»

От первого глотка даже передернуло, но хоть в холодильнике и есть лед, он не сдвинется с места, чтобы сходить за ним. Этот вкус и невольная гримаса отвращения, разбудившая лицо, гораздо быстрее вернут его в тот день, чем все целенаправленные движения памяти. А сейчас ему очень нужны воспоминания.

Этот слишком выразительный черно-белый портрет и этот чертов Disconnect Connection столь причудливо и крепко соединились в сознании, как будто кусочки красивого пазла, давно перепутавшиеся в его голове и сердце, внезапно встали на свои места, заставив с испугу вспомнить спасительную формулу психологов — чтобы избавиться от чего-то в прошлом, нужно заново это пережить...

Вот почему он делает еще один тяжелый глоток, закрывает глаза и исчезает из комнаты с низкой софой, баром и горкой эскизов, рассыпавшихся пестрым пятном в дальнем углу, у окна.

...Тогда, ровно год назад, осень была хорошая. Не такая ранняя, не такая пасмурная и дождливая, как теперь. В самолете оказалось почему-то холоднее, чем на улице, и он мысленно похвалил себя за идею надеть свитер под тонкую куртку — патологическая любовь к комфорту часто с успехом заменяла ему то, что у других называется практичностью, предусмотрительностью и расчетом.

В остальном же все было отлично. Не слишком грязный и не слишком пропахший пылью салон. Симпатичные, устало-приветливые стюардессы. Фляжка «Ballentines» в кармане... Вообще все было действительно неплохо, а самое главное — они наконец-то взлетели. После традиционной нервотрепки в аэропорту Иван почувствовал, как здоровенный камень свалился с души, едва лишь аэробус оторвался от московской земли. И хотя путь еще только начинался, он был почти уверен, что с этой минуты их уже не будет ждать ничего плохого или просто неприятного.

Тогда он был полон оптимизма, который обычно становился ему верным спутником мелких житейских удовольствий, и преисполнен решимости — она, как экзотическая гостья, приходит в тех редких случаях, когда от его скромного участия что-то или кто-то вдруг начинает напрямую зависеть... Наверно, поэтому в тот день он неожиданно быстро устал разглядывать густую, райскую синеву неба в иллюминаторе и повернул голову. И в очередной раз внутренне вздрогнул, увидев рядом вместо привычного Мишки угрюмого широкоплечего мужика в темных очках и бандане.

— Ох-х... — вырвалось у него, — быстрей бы уж долететь... Боюсь, от твоего маскарада я заикаться начну.

Вряд ли Мишка удосужился приоткрыть хоть один зеленовато-карий глаз под очками. И в ответ Иван уже привычно не услышал ничего, кроме едва различимого за гулом двигателей «М-м-м...», да увидел, как сошлись на переносице темные брови под агрессивным узором закрывающей лоб косынки.

Конечно, с платочком была не его идея. Он бы, кроме тривиальных темных очков, ничего бы не выдумал. Но Мишка — дело другое! Легко было смеяться над ним — ведь сценаристов, если только они сами не лезут в телевизор, в лицо не знает никто. Или почти никто, за исключением разве что небольшой кучки фанатов-интеллектуалов. И тут всегда есть большая вероятность, что именно сегодня тебе эта кучка не повстречается. Ну а Мишка — дело другое.

Его физиономию, не так давно замелькавшую на экранах, уже успели запомнить и полюбить, и это было прекрасно — во всех случаях, кроме сегодняшнего. Не тот у Мишки был настрой, чтобы принимать знаки внимания от восхищенных поклонниц. А лететь все-таки было нужно. Просто необходимо — по обоюдному, сообща принятому решению. Главным образом это было необходимо, конечно, Мишке, но в какой-то степени и Ивану. Во-первых, Иван все еще надеялся уговорить его начать работу в спектакле. А в том состоянии, в каком Мишка находился последние пару месяцев, его можно было использовать разве что в роли буйнопомешанного людоеда... Ну а во-вторых... Когда это он отказывался от возможности отдохнуть и развлечься, особенно если эта возможность предлагалась под видом помощи страдающему другу?

В общем, несмотря на причину, заставившую их отправиться в путешествие, настроение у Ивана было превосходное — он многого ждал от этого импровизированного отпуска и не собирался ничего упускать.

— На борту вам будут предложены напитки и...

Удачно гармонируя с его игривым настроением, в салоне показалась стюардесса — яркая брюнетка с приятным, умело накрашенным лицом, тонкой талией и сухими стройными ногами. Несколько глотков из бутылки, которую Иван согревал у сердца, сделали свое дело. Девушка показалась ему сейчас почти идеалом привлекательности. Как и у всех, в разные периоды жизни в женщинах его привлекало разное. Когда-то в юности — трогательно-разбитная доступность ровесниц, способных отдаваться в грязном подъезде после бутылки «Советского»... Позже — манящий холод тридцатилетних «снежных королев», обладающих умением звонить домой и заботливо-строгим голосом наставлять сынулю-школьника уже через пять минут после того, как целых полчаса извивались под вами, царапаясь и рыча по-тигриному... А после — мучительная двойственность студенток-старшекурсниц — порывами их страстей ему не раз срывало крышу, пока сами они метались, не умея выбрать между мощным инстинктом «гнезда» и роскошью вольной жизни молодых куртизанок... Но всегда в них должно было быть главное. Что? Он не мог бы объяснить даже себе. Только это главное, кажется, было в этой преувеличенно строгой «летающей» девушке.