Шрифт:
Он тер лоб, пытаясь собраться с мыслями...
Ну подумаешь, Мишка, ну подумаешь, голый — он ведь действительно прекрасная натура, и это все ерунда, ерунда... Что же так притягивает в этих набросках, отличающихся от всего остального, сделанных явно на одном дыхании, что в них так завораживает и пугает? Иван изучал следующий рисунок, почти прожигал взглядом бумагу, силясь подобрать название тому, что разлилось по темнеющей комнате в тот момент, когда его неосторожность помогла важнейшему открытию. Эти гладкие, словно светящиеся изнутри, плечи в таком дьявольском контрасте со вздувшейся на откинутой шее темной веной, эти мокрые волосы, змеями облепившие лоб и щеку, эти белые губы — все кричит о том, что рукою художника водила страсть...
Да, именно страсть, неутоленная и неумолимая, лежала у него под ногами, десятками Мишкиных лиц укоризненно глядя снизу вверх прямо ему в глаза!
...Солнце садилось. Свежий ветерок, пахнущий персиками и морем, робко шелестел в листьях дикого винограда, обжигался о его лицо, но никак не желал проходить в легкие, несмотря на то что он тратил последние силы, пытаясь проглотить хоть немного целительного кислорода. Нетерпеливо, расплескивая и злясь, Иван лил в стакан драгоценную «Массандру», которую принес, чуть не разбив, и долго не мог открыть влажными, непослушными руками, так что теперь ему после каждого глотка приходилось сплевывать кусочки раскрошившейся пробки. Скоро она придет...
«Не забыл ли я убрать все как было?»
Он на миг застыл от этой мысли, но вспомнить уже решительно ничего не мог. Видимо, состояние, в котором он покидал ее комнату, было гораздо ближе к бредовому, чем ему тогда казалось. Да и не так уж это важно. Он зажег сигарету, затянулся и наконец-то, с глубоким вздохом, почувствовал, как из него начинает выходить неожиданное напряжение нескольких последних часов.
Солнце садилось. Свежий ветерок шуршал листьями дикого винограда, а с кухни долетал восхитительный запах печеного сладкого перца и жареного чеснока — тетя Клава опять над чем-то колдует на кухне. Внизу скрипнула калитка, послышались голоса — низкий Мишкин баритон что-то устало и нежно бубнил, зазвенел пронзительный, привычно-напряженный Варварин смех.
Его застали сидящим в одиночестве на балконе — ноги на стуле, как в тот день, когда он поранился на пляже, рядом на столике — пустая бутылка «Массандры», на лице — глупая улыбка и совершенно стеклянный взгляд.
— Ваня, как ты себя чувствуешь? — заботливо спросила Варвара, еще не успевшая заметить, что обращается к зомби.
— Д-доб-рый вечер, — громко икнул в ответ Иван. — Все в по-порядке, — добавил он, начиная тихо плакать.
ГЛАВА 26
Как он спал в эту ночь, лучше не вспоминать — такое состояние нельзя назвать сном. Впрочем, бодрствованием его тоже не назовешь. Его посещали видения. Нет, не галлюцинации. Не призраки.
...Нежная эйфория каникул, море, дом-сказка, фрукты, фаршированные перчики, запах пыли и зелени, древние предания, которые бабушка Фаина хриплым и низким, чарующе-необычным голосом рассказывала им по вечерам... Ему, двум соседским пацанам и странной маленькой девочке, которая тихо сидела на крыльце, поджав под себя тонкие загорелые ножки и слушала сказочные истории с таким видом, как будто речь в них шла о вполне обычных, случающихся на каждом шагу вещах...
А потом его учеба, разгул студенческой жизни, снова учеба, экзамены, сумасшедшая радость от получения диплома. И это последнее лето в странном, нереальном доме и его странный, нереальный роман с Варварой — той маленькой девочкой, любившей сказки.
Эти дни он, как ни пытался, не мог четко восстановить в памяти. Помнились только ощущения: жара, знойные дни и душные вечера на балконе. Рубашка прилипала к мокрой от пота спине, когда он сажал юную Варвару к себе на колени и долго-долго целовал. Иногда это продолжалось часами. Затекали ноги и все тело, но никто из них не желал первым оторвать от чужого рта распухшие губы. Иногда эта добровольная пытка продолжалась до самого утра, когда они, уже совершенно измученные неудовлетворенным желанием и бессонницей, расходились по своим комнатам, где спали до полудня.
А потом он уводил ее к морю. Они приходили на пустынный, дикий пляж, и там, на жестких, обжигающих каменных глыбах, продолжалось то же самое. С той лишь разницей, что тела их становились мокрыми не от пота, а от соленой воды, которая сочувствующе пыталась охладить их пыл, вывести из затяжной горячки, но, к сожалению, сама была слишком горяча, слишком взбудоражена солнцем и практически лишена своей обычной отрезвляющей прохлады...
А потом он уехал и там, в Москве, уже почти не вспоминал об этом лете, чувствуя лишь смутную, безотчетную тоску о нем. Это было его первое предательство. Правда, тогда он эгоистически думал, что предает лишь себя...
А потом было еще много красивых и страстных женщин, которые дарили ему восхитительные ощущения... Как теперь выясняется, не столь восхитительные, как те, в зачарованном доме тети Клавы. Наверное, потому, что все они чем-то завершились: красиво или не очень, но все же завершились...
Полночи он промучился в жуткой виртуальной реальности, когда от жары начинаешь дрожать, а от холода горит лицо, пока под утро снова не начался ливень. Тогда он вышел на балкон, не опасаясь, что кто-то увидит его в этом состоянии. Лишь полюбовавшись некоторое время на то, как ветер гнет из стороны в сторону кроны деревьев с такой гневной силой, будто хочет совсем оторвать их от стволов, вымокнув до нитки и как следует окоченев, он немного успокоился и только тогда заснул.