Через две недели прозвучало уже знакомое: «На выход с вещами», – и снова застучали этапные колеса, уносившие меня в глубь Сибири. Еще одна пересыльная тюрьма, еще с десяток изнурительных шмонов, и воронок доставил меня к воротам вахты уголовного лагеря «Тюмень-2».

Впрочем, в официальных бумагах заведение это торжественно именуется исправительно-трудовым учреждением, ибо, как всем известно, концлагерей при социализме не существует.

Я простился с последними вольными атрибутами – из своей одежды на зоне позволено лишь нижнее белье, по две пары. Хлопчатобумажный костюм без воротничка, кирзовые сапоги и ватная телогрейка – вот единственный и неповторимый наряд всех зэка Советского Союза. Этап принимало все руководство зоны. По одному вызывали в кабинет начальника лагеря и распределяли вновь прибывших по отрядам. Последним вызвали меня. Кроме офицеров, в комнате находился здоровенный детина с повязкой члена секции внутреннего порядка. Указав на меня повязочнику, начальник лагеря коротко бросил: «Гнуть». Последовал понимающий кивок.

Еще на пересылке я узнал, что иду на сучью зону, что секция внутреннего порядка (СВП), учрежденная во всех лагерях СССР, в Тюменском лагере особенно зверствует, что усердию вставших на путь исправления уголовников нет границ…

По пути в барак повязочник объявил мне, что зовут его Иваном, что он у меня будет бригадиром и я у него попрыгаю. В секции барака оказалось 50 двухэтажных железных коек, одна из которых была отведена мне в общем с бригадиром «купе».

«Москвич! За что такая честь! Ты кто – блатной или активист? За что сидишь?» – загудел барак. «Кончай базар, – заорал бугор, – к новичку никаких вопросов. За что надо, за то и сидит. Спите, гады. А ты смотри, помалкивай, не то голову оторву», – отнесся он ко мне.

На следующий день на моей койке, как и на всех остальных, висела табличка: имя, фамилия, год рождения, статья, срок, конец срока. Номер моей статьи 190 ч. 1, 3 вызвал удивление. На все вопросы я отвечал уклончиво. Никто о такой статье не слышал, и я понял, что придется объяснять. После отбоя барак долго не успокаивался, несмотря на окрики бригадира. Как только гас свет, начинались разговоры, травля анекдотов и взаимные насмешки. «Так что ж, москвич, за что ты сидишь?» – раздался голос из тьмы. «За политику», – ответил я. «Сказано было тебе помалкивать», – прозвучал снизу голос бригадира. И уже громко, на весь барак: «Какая там политика – просто хулиганство». «Темнишь ты что-то, бугор, – раздалось из другого угла. – Мы статью по хулиганке хорошо знаем, а у пацана совсем другая, может, и правда – политика. Комсомолку, может, невзначай выеб». – «Иван, – сказал я как можно более спокойно, – ты же врешь, тебе-то начальство сказало, что я сижу за демонстрацию на Красной площади».

«Демонстрация», «Красная площадь»… – мне и самому эти слова вдруг показались нелепыми в смраде барака, обращенные к сибирским мужикам, многие из которых и поезд впервые увидели, когда их везли в этот лагерь этапом. Слова эти звучали неестественно. Было ли все это в действительности, или ничего, кроме серой робы, телогрейки и метели, никогда не было и не будет. Я похолодел от этой мысли, от этого ощущения, которое преследовало меня потом все три года моего заключения.

«Я тебе сказал – молчать! – орал бугор снизу. – Ты у меня кровью харкать будешь. Какой ты политик! Все вы в Москве, интеллигенты вшивые, за жвачку иностранцам продаетесь». – «Иван, ты же знаешь, за жвачку на три года добровольно не идут», – ответил я. Но он никак не мог уняться: «Против народа, против советской власти пошел. За чехов заступился, мы их спасли, а они нас немцам продали!» – «Я, Иван, не против народа, я против коммунистов». Такого оборота бугор никак не ожидал. «Как то есть против коммунистов! Я тоже был коммунистом до ареста, значит, и против меня!» – «Да, честным ты был коммунистом, если тебя за хищение государственной собственности на пять лет упекли». – «Я провинился, но я честным трудом исправлю все», – орал он. – «Да уж как же, а то ты не знаешь, как твои товарищи по партии воруют, просто ты попался, а они нет. Коммунисты твои пустили в расход при Сталине ни за что ни про что десятки миллионов, а потом извинились, ошибочка, мол, небольшая вышла, лишка двинули и живут теперь припеваючи. А тебя за какие-то 3 тысячи рублей упекли на пять лет. И ты все за них горой». – «Ну-ка встань и пойдем выйдем, разберемся!» – закричал бугор. Барак затих. Даже со здоровенными сибирскими мужиками бугор мог справиться одной левой, что уж говорить обо мне.

Иван легонько подталкивал меня в спину, ведя по узкому проходу между койками. «Иди, иди, политик, сейчас наговоримся». Мы вошли в каптерку, ключи от которой были только у бугра. «Закури-ка „блатных“», – неожиданно предложил он, протягивая «Беломор». Я закурил. Мы долго молчали. «Слушай, Вадим, – обратился он ко мне впервые по имени, – ты меня тоже пойми. Мне ведь тебя приказали гнуть, сам понимаешь, начальство за каждым твоим шагом следить будет, и за мной тоже – как я приказ исполняю. Меня же на досрочное освобождение готовят, жена одна с сынишкой, я уже почти три года маюсь. Но я, блядь буду, вторую ночь не сплю. Я в политике не особенно понимаю, хоть в школе за умного считался, а потом с учительницей жил. Я не знаю, прав ты там, не прав, кто там разберет, но мне одно покоя не дает. Ты за идею какую-то сел. И никак у меня не получается, объяснить себе не могу, как это я прос то за кражу сижу и могу над тобой издеваться, если ты бескорыстно на срок пошел. Не знаю, что и делать. А что воруют все, так это мне объяснять не надо. Вот начальник лагеря, коммунист хуев, требует от меня, чтобы я втихую с лесобазы нашей стройматериал для его дома вывозил. А на лесобазе начальство есть из вольных, могут донести. И снова суд, и срок продлят. А начальнику не потрафишь – на условно-досрочное освобождение не представят. Теперь ты еще на мою голову. В общем, что-нибудь да придумаем, у меня все эти 100 мудаков, вся бригада, в таких рукавицах, что не выпрыгнешь. Придумаю что-нибудь, иначе ты не выживешь, куда тебе против нас, мы и то загибаемся, а ты… Только при мне никаких разговоров за правду не веди. А то они тебя за пачку сигарет продадут и меня по делу потянут, за попустительство».

Барак не спал. Барак недоумевал, наблюдая, как я возвращаюсь к своей койке. Барак ожидал окровавленного полутрупа…

Тянулись каторжные дни. Сразу же после побудки в барак врывались активисты и выгоняли заспанных трясущихся людей на удивительную экзекуцию – физкультурную зарядку на 45-градусном тюменском морозе. Не успевших одеться выталкивали босиком, скрывшихся в туалете наказывали лишением свидания с родными, положенного раз в полгода, или права на закупку в ларьке. На зарядку гнали даже из инвалидного барака. В зловещем лиловом свете зимнего утра безногие старики из последних сил махали своими костылями, похожие на диковинных птиц.

На завтрак водили строем и побригадно, и снова приходилось строиться и мерзнуть, а черпак липкой и холодной каши, в которой масло и не ночевало, вызывал особенно поутру приступы тошноты. Спасала столовая ложка контрабандного чая, заглатываемая всухую и запиваемая теплой водой. После мучительно долгого развода, пересчета по пятеркам, нас загоняли в железные фургоны-рефрижераторы и везли под охраной собак через весь славный город Тюмень на пойму реки Тура. В фургоне повернуться было невозможно, так забит он был зэками. После каждой такой поездки некоторые из нас оказывались серьезно обмороженными.

Но дорога казалась сказкой по сравнению с работой, которая ожидала нас на пойме. Распиловка и погрузка в вагоны штабелей леса вручную, погрузка сваленного прямо в снег приросшего к земле кирпича.

Казалось, что время стоит на месте. Красное, воспаленное от холода солнце только качалось над горизонтом и никак не клонилось к закату, к съему…

Бугор сдержал свое слово. Громогласно командуя, он направлял меня на самую тяжелую работу и давал тайный знак звеньевому из блатных Егору. Ему не надо было повторять дважды. Весь высушенный сибирской метелью и бесконечными дозами чифира, который он мешал с неизвестно где добытым спиртом, Егор носился среди штабелей леса, как летучий голландец меж рифами. Даже в самый страшный мороз он бегал по сугробам в распахнутой телогрейке, небрежно накинутой на майку. Никто не мог выдержать его взгляда, глаза его вспыхивали и затухали, ослепляя встречного, как фары машины на ночном шоссе. Лагерное начальство предпочитало не иметь с ним дела. Он заканчивал пятилетний срок за кражу со взломом.