«Политик, – орал Егор, – беги в тепляк, в мою мастерскую, пила сломалась, я мигом приду». Я хватал электропилу и плелся в тепляк – пила, конечно, работала исправно. Через два часа появлялся Егор, он нес мне кружку чифира с долитым в него спиртом – лагерный коктейль. От этого напитка меня кидало из стороны в сторону. «Егор, – жаловался я, – мужики работают, а я здесь отлеживаюсь, совесть мучит». – «Молчи, политик, – ворчал он, – и других не обижу. Не первый год по Северу кручусь, знаю, как начальству мозги запудрить, да мужики и сами понимают, что не по силам тебе. Ну какой тебе выход. Отказ от работы – по карцерам затаскают, а потом во Владимирскую тюрьму переведут. Если уж в уголовный лагерь кинули, то и там со своими политиками тебя вместе не посадят, а с блатными в камере невесело. Сейчас людей с понятием – раз-два и обчелся. Да что ты с совестью своей ко мне пристал, я всю бригаду чифиром пою, благодарят меня, каждый день от обморозки их спасаю».

Егор не любил блатных, хотя, казалось, по всем признакам подходил к этой категории. И статья его по уголовным понятиям – уважаемая: кража со взломом, и держался он с начальством независимо. Но ни к каким группировкам никогда не примыкал. «Какое это ворье, – говорил он мне, – воров больше нет, со времен сучьей войны. Шакалье они все, а не ворье. Посмотри, как они мужиков обирают, цветные эти, только и ждут, как бы у кого передачу отнять. Я за весь свой срок мужика пальцем не тронул, любой бедолага лагерный у меня закурить найдет. А эта мразь – самим за кусок сала позориться стыдно, вот они пацанов с малолетки на мужиков натравливают, те им всю добычу приносят, а потом за них же в карцерах отсиживают, когда мужики на вахту жаловаться бегут. А блатные и в ус не дуют, гуляют по зоне и сало переваривают. Нет, политик, нету больше никаких законов в этом мире, никаких мастей. Есть с понятием ребята, путные, которые понимают, что западло, что нет. А есть эта шерсть блатная, сучня.

Вот посмотри на Лешу Соловья. Когда-то ведь королем зоны был, блатной до не могу, а сейчас отошел от всех, живет сам на сам, а скольким ребятам помог, сколько раз спасал, если кто поскользнется. А освободится кто из путевых ребят, все ему окольными путями кто деньги, кто водку передает, кто просто привет, а об этих шакалах никто и не вспомнит».

Егор часто попадал в карцер за драки с активистами, он не мог перенести, когда узнавал о расправах над пацанами с малолетки за отказ вступить в СВП. Целыми днями ходил, как больной, а потом провоцировал хитроумно драку и бил до полусмерти верных прислужников лагерной администрации. «Понимаешь, политик, – говорил он мне, – я этих прихвостней коммунистических с юных лет ненавижу, стукачей этих. Сам я из Новгорода. Еще пацаном был, когда к нам интуристов возить начали, я уже работал тогда. Все с иностранцами встречаться боялись, запрет. Только избранно-проверенной сучне разрешение такое давалось, да и то под присмотром КГБ. А я плевать хотел на их инструкции, интересно было, что там у них за границей происходит, правда, английский я плохо знал, в школе не доучился, но на пальцах кое-как объяснялся с басурманами. Ну и, конечно, товарообмен с ними наладил. Когда самовар старый у какой-нибудь бабуси куплю и им тащу, когда прялку или другую рухлядь, а они мне за это шмотки давали, девки новгородские от моих нарядов направо и налево падали, хоть в штабеля складывай. Иностранцы у меня все иконы просили, но икон я им никогда не приносил. Я вообще-то неверующий, кто его знает, есть там Бог или нет. А только всегда чувствовал, что икону им за штаны загнать – это грех. Я еще когда в школе учился, все ходил церкви срисовывать, и так иногда на душе светло бывало… Так что я дальше самоваров и прялок никогда не заходил и валюту у них не брал, знал уже, что статья по валюте серьезная. Но сучня наша комсомольская, конечно, про дело это пронюхала, и вызвали меня на собрание по месту работы, хотя я к комсомолу имел такое же отношение, как ты к жене китайского императора. Обвиняли, что я родину продаю и играю на руку врагам, сделали последнее предупреждение и дали мне слово для покаяния. Я и высказал, что о них думаю: сучня, говорю, позорная, я от звонка до звонка вкалываю, а вы позанимали теплые местечки, да и там не работаете, с утра до вечера митингуете, то на бесплатные субботники людей сгоняете, то лекции читаете по бумажке, то на высшем уровне обсуждаете, кто с кем спит. Я, значит, родину продаю, сувениром с иностранцем обменявшись, а вы церкви все испохабили на собачьи свои агитпункты или картофельные склады. Патриоты вы на чужой счет! Тут хай поднялся, хотели за оскорбление партии меня попереть, но ребята заводские меня отстояли. А начальник заводской дружины предупредил меня с глазу на глаз, что подловит и со мной расправится. Я и знал, что подловят, и не ради шмоток, а просто из упрямства продолжал свои товарообмены. Один раз застукали меня дружинники в кафе с иностранцем и поволокли в милицию, даже переводчика раздобыли. Иностранец мой колонулся сразу же, хотя я его предупреждал, чтобы в случае чего он отвечал, что мы беседовали о состоянии здоровья английской королевы. Ну да что с них взять, им никогда не понять про нас. Начальник дружины просто ликовал. Иностранца вытолкнули взашей, а меня оставили. Потолковали с милицейскими и, получив разрешение, ворвались в камеру вдесятером. Много они тогда здоровья у меня отняли, правда, руки мне связать удалось только после того, как я сознание потерял, так что двоим из них тоже несладко пришлось. Так меня со связанными руками несколько суток и продержали. Но потом милицейские сообразили, что если я подохну, им все же придется отвечать, и вызвали врача. Врач заявил, что я при смерти, и меня в больницу увезли. За месяц я отошел, но из Новгорода пришлось восвояси убираться, так как двоих дружинников я на всю жизнь разукрасил, и, хотя дело замяли, было ясно, что рано или поздно со мной снова рассчитаются. Вот и кинулся я на Север, мотался по экспедициям и стройкам, но долго нигде не задерживался. К нашему брату, вольнонаемному, известно, как относятся, где обсчитать, где согнуть норовят. Я никому спуску не давал, и в конце концов выперли меня с одной работенки без копейки денег и с волчьим билетом, „за антиобщественное поведение“. Хорошо, девчушка одна подвернулась, кормила и поила меня неделями, и ты знаешь, политик, так светло на душе моей было, будто я церкви наши новгородские рисую. Ну да что с нее взять, она ведь не дочь заморского посланника, в магазине продавщицей работала, не большие рубли получала. А воровать я ей запрещал.

Надо было двигаться куда-то, но без денег не двинешься, вот я сделал маленький налет на магазин в селе соседнем и на поезд бросился. Взяли меня в дороге, доказать ничего не могли, но осудили по наличию денег, которых у меня быть не должно. И присудили к пяти годам. А девчушка эта моя все передачи мне слала, а потом уж не знаю как, но на три года залетела за растрату казенной кассы, только недавно об этом узнал. И куда мне теперь деваться, как по сроку освободят, куда кинуться…»

Начальство моего частого отсутствия на работе не замечало, так как никто из них тепляка в такую стужу не покидал.

Как-то после работы я передал бугру конверт с письмом. Он даже руками замахал: «Не ввязывай меня в свои дела, политик, я же тебя просил». – «Иван, отправь через вольных на рабочем объекте, ты же с ними по штату общаешься, слово даю, моих дел это не касается, и ничего тебе за это не будет». Я просил в этом письме моих друзей из Москвы прислать жене бугра в Тобольск немного денег. Через месяц Ивану пришло недоуменное письмо от жены – просьбу мою выполнили. Он не сразу сказал мне об этом, долго бродил по зоне, курил, был растроган.

В те же первые лагерные месяцы, в те месяцы, когда предстоящий срок кажется нескончаемым, когда теряешь надежду вырваться из вони барака, саднящего скрипа метели, ко мне подошел невысокий скуластый паренек и отрекомендовался – Миша Каменев, заведующий клубом, – и сразу же стал оправдываться за сучью должность, на которой держат его исключительно за музыкальные способности. Он и вправду прекрасно играл на аккордеоне. Мы медленно брели по лагерной зоне и потом укрылись в единственно безопасное для разговоров место – туалет, стены которого к тому же спасали если не от 45-градусного мороза, то хотя бы от метели.

Среди двух тысяч обитателей суверенного государства ИТК «Тюмень-2», включая высшее начальство, вряд ли можно было найти человека, более сведущего в вопросах политики и литературы. Он цитировал «Новый мир», Бёлля и Маркса. Но окончательно ошеломил меня мой новый знакомый неожиданным признанием в том, что является глубоким поклонником Герберта Маркузе. Поначалу я воспринял это заявление как шутку. Никогда не встречал я людей, всерьез относящихся к этому западному бреду. И вдруг здесь, в самом центре Сибири, в уголовном лагере – приверженец идей левацкого лидера беснующейся молодежи. Однако он отнюдь не шутил. Он сыпал цитатами, выуженными из марксистской критики по поводу Маркузе, хвалил китайский метод коммунизма. И был очень разочарован, когда я объяснил, что не связан с какими-либо боевыми группами, предназначенными для свержения власти, и подобные затеи считаю нелепыми. Мне показалось, что разочарование его наигранно и словам моим он все равно не верит.

Через несколько дней он зашел ко мне в барак и стал уговаривать составить программу лагерного концерта. Приближалось 23 февраля – очередной юбилей нашей доблестной Красной Армии, и начальство требовало самодеятельности. Приближался и день освобождения моего нового знакомого, которого я уже прозвал Маркузе. Он хотел попрощаться с зоной таким концертом, каких еще не видывали здесь, за колючей проволокой. С тем он и явился ко мне.

Конечно, я сознавал, чем может кончиться для меня участие в этакой авантюре, но соблазн был слишком велик. Каждое утро, просыпаясь от звона железной балды, возвещавшего час подъема, я думал, что не смогу подняться с нар. И все же вместе с 80-ю соседями по секции вставал навстречу кромешной тьме зимнего тюменского утра, навстречу каторжному дню и новому недолгому забытью на нарах. В голове вертелась вязкая мысль: кто я? откуда? зачем?