В 9 часов утра дивизия начала вытягиваться в походные порядки, выходя на Кяхтинский тракт. Даже не склонный к восторгам Торновский отметил, что “провожавшие любовались войском, так оно было красочно и внушительно”. В голове колонны ехали трубачи, за ними – музыканты, “исполнявшие бравурный марш”, дальше – штаб Унгерна во главе с полковником Львовым (Ивановский остался в Урге) и его личный конвой из корейцев и маньчжур, “имевший распущенное знамя с вензелем и инициалами” Михаила Александровича. Следом на подобранных по мастям лошадях (“если не по всей сотне, то повзводно”) двигался Татарский полк Парыгина (светло-синие тырлыки, зеленые погоны и башлыки), потом – полк Маркова (темно-синие тырлыки, желтые погоны и башлыки). “Солидно громыхали пушки в верблюжьих запряжках, чинно выступавших по гладкой ровной дороге”.

Торновскому вторит Голубев, оставшийся в столице и наблюдавший всю картину со стороны: “Мерно громыхая, шагом проезжала артиллерия, имея у себя в обозе громадную икону, взятую из русского консульства. Вновь сформированные китайские части оставляли желать много лучшего; посаженные на лошадей, они имели весьма печальный вид. Прошли обозы 1-го и 2-го разрядов, проехала комендантская команда, все скрылось за горами, улеглась поднятая пыль – и в Урге наступила тишина. Перестали гудеть рожки автомобилей, не слышно стало конского топота, пьяных песен, и город обратился в тихий аул, затерянный в степях”.

Для Першина это событие “прошло как-то незаметно”, а Макеев пишет, что проводить унгерновцев собрался чуть не весь город, женщины плакали, расставаясь с мужьями и кавалерами. Сотни людей прожили здесь несколько месяцев, и отнюдь не все были извергами. Как всегда в такое время, люди тянулись к уюту, к старым – пусть только по наименованию – формам быта, и невенчанные пары часто считались мужем и женой.

Многие втайне радовались уходу бароновских головорезов – как, например, немка Ида Павловна, жена советника по юстиции Монгольского правительства, бурята Цогто Бадмажапова, и их дочери-подростки, которых родители от греха подальше держали взаперти, не выпуская на улицу все четыре месяца пребывания Азиатской дивизии в городе. Или как художник Владимир Шенауэр, с помощью полковника Хитрово бежавший в Ургу из семеновской тюрьмы в Троицкосавске и чудом уцелевший после убийства своего благодетеля.

Однако большинство горожан не испытывало ни печали, ни радости избавления. Одни думали, что Унгерн еще вернется, другие предвидели, что его конец неизбежен, вопрос лишь в том, сколько продлится агония. В любом случае ничего хорошего для себя не ждали. Из когда-то кипучего торгового города словно бы ушла жизнь, и кто бы ни победил – барон или красные, Урга равнодушно готовилась встретить победителя и стать его жертвой.

В самой дивизии воодушевления не наблюдалось, но чувства обреченности тоже не было. В удачу Унгерна продолжали верить, а численность противника в расчет не принималась. Взятие Урги, когда китайцы были побеждены вдесятеро меньшей армией, наглядно показало бессмысленность подобных расчетов. Сама жизнь заставляла полагаться, как говорил Унгерн, на “случайность и судьбу”. Время крови, дикости, всеобщего озверения было одновременно эпохой чудес. Гири, склонявшие чаши весов то в одну, то в другую сторону, не имели постоянного веса, словно в разное время сила земного притяжения действовала на них по-разному. Эта сила – сочувствие населения. Поэтому в считаные дни рушились режимы, казавшиеся незыблемыми, рассеивались и переставали существовать многотысячные армии, горстки фанатиков поднимали мятежи и почему-то побеждали. Причиной успеха победители выставляли правоту собственных идей и насилие побежденных, но вера в чудо не умирала ни в тех, ни в других.

“С несколькими тысячами, – пишет Волков, – из которых едва одна треть русских, остальные же – только что взятые в плен полухунхузы, полусолдаты-китайцы, необученные монгольские всадники, разрозненные шайки грабителей – чахар, харачинов, баргутов, типа шайки знаменитого Баир-гуна, – объявить войну всей России! Обладая жалкой артиллерией и боевым снаряжением, выступить против великолепно оборудованной в техническом отношении советской армии… Что это? Великий подвиг или безумие?” Ни то и ни другое, сам же отвечает Волков на свой вопрос. Ставка вновь сделана была на иррациональную, как божий промысел, народную стихию, но ни сам Унгерн, ни его соратники не понимали, что прежняя игра кончена, времена изменились, Азиатская дивизия идет не в ту страну, которую оставила полгода назад. Отныне там нет места чудесам, и каждая гиря на весах истории весит ровно столько, сколько на ней написано.

В плену Унгерн с гордостью говорил, что под началом у него служило “16 национальностей”. Их них главные: русские, буряты, монголы всех племен, китайцы, тибетцы, татары, башкиры, чехи и японцы (последних к моменту похода в Забайкалье оставалось 60 человек). Сюда следует добавить небольшие группы корейцев, маньчжур и эвенков, а также сербов, поляков, немцев из бывших военнопленных и даже будто бы двоих англичан, не известно каким образом попавших в Монголию.

Впоследствии красные командиры стремились преувеличить силы Унгерна, чтобы оправдать собственные неудачи и сделать конечный успех более масштабным. Завышенные данные стекались, видимо, с разных участков фронта, в результате возникла фантастическая цифра – 10 500 сабель. В ней отразилось не только желание победителей списать свои промахи на фантомную мощь Азиатской дивизии, которую они при этом называли не иначе как “бандой”, но еще и невозможность поверить, что с такими ничтожными силами бешеный барон сумел доставить им столько хлопот.

На самом деле у него было приблизительно вдвое, а на главном направлении – втрое меньше бойцов, чем проходило по сводкам штаба 5-й армии. Общую численность дивизии перед наступлением в Забайкалье сам Унгерн определял в 3 300 бойцов.

Торновский со всей доступной ему детальностью произвел подсчеты по обеим бригадам, полкам, дивизионам, отдельным ротам и командам. Из них явствует, что непосредственно у барона было 2100 бойцов, включая пулеметчиков и артиллеристов, у Резухина – 1 500. В сумме получается 3 600 – чуть больше, чем называл Унгерн. При этом нужно учитывать, что от трети до половины его сил составляли монголы, способные преследовать бегущих, но отступавшие при малейших признаках сопротивления, и пленные китайцы, не от хорошей жизни пошедшие к нему на службу. Отряды Казагранди, Казанцева, Тубанова и других командиров рангом пониже насчитывали еще до тысячи сабель но все они после первых неудачных стычек с красными не принимали участия в дальнейших боях. Кайгородов подчиниться Унгерну отказался и действовал самостоятельно.