Жене одного из казненных, просившей отдать ей тело мужа, Сипайло ответил: “Хочешь валяться рядом – бери”. Трупы обычно не выдавали родственникам, а вывозили на городскую свалку в пади речки Сельбы. Там оставляли убитых евреев, и туда же пленные китайские солдаты, которых Унгерн отправил очищать улицы от трупов, свозили тела своих товарищей, погибших при штурме столицы. Все они становились добычей черных, лохматых монгольских псов – пожирателей мертвых.

“Можно было, – вспоминал Волков, – видеть разжиревших собак, обгладывающих занесенную ими на улицы руку или ногу казненного”. Наверняка такое в самом деле случалось – тела убитых часто расчленяли. Считалось, что это делается для удобства транспортировки, так удобнее было складывать трупы в мешки и вывозить за город, однако тут заметны не сознаваемые самими палачами, но существующие в глубинах коллективной памяти средневековые представления о том, что разрубленный на куски человек не способен восстать из мертвых даже в день Страшного суда.

Буддийский погребальный обычай превратился в шабаш, чересчур обильное пиршество четвероногих “санитаров Урги” предвещало их скорую гибель в “собачьей Варфоломеевской ночи”, которую через три года устроят монгольские коммунисты, а то и другое вместе знаменовало собой конец старого мирного Их-Хурэ. Унгерн и те, кто победителями пришел ему на смену, сделали этот город иным, не похожим на прежний.

Спустя несколько дней после ухода китайцев Богдо-гэген особым указом возвел офицеров Азиатской дивизии в ранг чиновников по старой цинской системе, в самом Китае давно упраздненной революционерами. В ней, как в петровской “Табели о рангах”, каждый чиновничий разряд соответствовал определенному воинскому чину. Полковники, войсковые старшины, есаулы, капитаны, поручики и хорунжие превратились в туслахчи, дзакиракчи, меренов, дзаланов, дзанги и хундуев. На практике это означало, что дивизия формально переходит на положение “кадра” монгольской армии.

Тогда же последовало инициированное Унгерном обещание Богдо-гэгена выделить в будущем каждому ее бойцу по 40 десятин земли в 50-верстной полосе вдоль русской границы. Рассказавший об этом Князев увидел тут “выражение идеи барона о создании нового казачества взамен уничтоженного революцией”, хотя затея напоминает и эдикты римского сената о наделении земельными участками вышедших на покой ветеранов-легионеров. Однако до воплощения этой идеи в жизнь дело не дошло.

Наконец, Богдо-гэген издал высочайший манифест о награждении Унгерна, Резухина, Джамболона и ряда их монгольских сподвижников [114] . В преамбуле указывалось, что благодаря молитвам автора этого манифеста и “благочестию народа” в Монголии “объявились знаменитые генералы-военачальники, воодушевленные стремлением оказать помощь желтой религии, которые, прибыв, уничтожили коварного врага”, и т. д. За свои “высокие заслуги” Унгерн награждался потомственным высшим княжеским титулом цин-вана “в степени хана” с правом иметь зеленый паланкин, красно-желтую курму, желтые поводья на лошади и трехочковое павлинье перо на шапке. Кроме того, ему присваивалось почетное звание “Дающий развитие государству великий батор, генерал-военачальник” (“джянджин”; от китайского “цзянь цзюнь”).

Резухину достался титул цин-вана с правом на “красновато-желтую” курму, коричневые поводья и трехочковое перо. Он был удостоен звания “Заслуженный (в другом переводе – “одобренный”) батор, генерал-военачальник”. Джамболон стал цин-ваном с теми же знаками отличия, но с более скромным званием: “Искренне старательный (“истинно усердный”) военачальник”. Это свидетельствует о его активном участии в разработке плана операции по освобождению хутухты. Княжеский титул получил и Тубанов как непосредственный исполнитель.

История с награждением имела комический эпилог в виде письма, немного позже полученного Богдо-гэгеном от Семенова. За взятие Урги атаман произвел Унгерна в генерал-лейтенанты и, будучи неравнодушен к титулам и званиям, тоже захотел прибавить что-нибудь к своему без того длинному списку. “Ваше Святейшество, – без околичностей обращался он к хутухте, – мои войска под командой генерал-лейтенанта барона Унгерна освободили Вас от китайского пленения. Урга пала. Вы возведены в прежнее величие. Достойными наградами Вы отблагодарили мои войска, со своей стороны я отблагодарил их достойными наградами. Я же как начальник всех войск таковой награды не получил, а потому прошу Ваше Святейшество о награждении меня соответствующим званием и присылке на то грамоты”. Богдо-гэген оставил это письмо без ответа, что означало высшую степень неодобрения.

Монгольский дэли Унгерн начал носить еще в Даурии, преобразив его в специфический мундир с погонами и портупеей, но теперь прежний “красно-вишневый” халат заменил желтым. Впервые он надел его в день коронационных торжеств. Поверх дэли на нем была шелковая княжеская курма (короткая безрукавка со стоячим воротом), на голове – соболья шапка, украшенная павлиньим пером и увенчанная красным коралловым шариком.

На первом же допросе в плену его спросили, почему он так одевался: не для того ли, чтобы “привлечь симпатии монголов”? Унгерн ответил, что подобных намерений не имел и “костюм монгольского князя, шелковый халат, носил с целью на далеком расстоянии быть видным войску” [115] . Объяснение кажется невероятным – так мог бы сказать средневековый полководец, а не семеновский начдив. Конечно, были и другие причины, но в глазах врагов Унгерн хотел предстать воином, а не ловким политиком, эксплуатирующим национальные чувства кочевников [116] .

Год назад Сюй Шучжен заставил Богдо-гэгена отречься от престола, и хотя никто в Монголии не рассматривал это отречение как имеющее хоть какую-то законную силу, Унгерн решил с должной пышностью отметить восстановление монархии. Сразу после взятия Урги он собрал в Маймачене представительную группу князей и лам и, понимая, что такие дела не терпят неквалифицированного вмешательства, предложил им самим выбрать “счастливый день” для вторичного восшествия Джебцзун-Дамба-хутухты на возвращенный ему трон. В сущности, речь могла идти лишь о его торжественном выезде из Ногон-Сумэ и богослужении в одном из храмов Да-Хурэ, где он будет присутствовать в качестве монарха, но русские мемуаристы, затрудняясь подыскать подходящий термин для этой не имеющей аналогов церемонии, называют ее “коронацией”.

Монголия жила по лунному календарю. Длительными гаданиями под руководством Чойджин-ламы, родного брата Богдо-гэгена и главного государственного оракула, десять лет назад якобы предсказавшего юному Семенову его фантастическую карьеру, было установлено, что ближайшим счастливым днем является 15-й день 1-го весеннего месяца 11-го года эры Многими Возведенного [117] . К этому дню в столицу съехалось множество монголов, прибыли делегации провинциальных монастырей, аймачные ханы и хошунные князья Халхи с семьями и челядью. “Их становища на берегах Толы представляли красочную картину, достойную кисти талантливого художника”, – пишет Торновский. А Князев замечает: “Если принять во внимание, что монголы часто ездят по 200 верст о дву-конь только для того, чтобы попить чаю и поболтать с приятелем, нетрудно представить, как велик был съезд кочевников”.