Жестокость расправы Алешин объясняет местью за расстрелянных весной двоих офицеров, братьев Филипповых, но версия сомнительна – все знали, что Филипповы убиты Безродным. Алешин ненавидел Казагранди и мог свалить на него этот грех, чтобы оправдать безжалостность палачей, ведь он сам был пусть не участником, но свидетелем казни. Почему она оказалась столь чудовищной, не понятно. Если исключить чьи-то личные счеты, возможны два варианта: или у Казагранди хотели добиться сведений о зарытом им кладе, или казаки-забайкальцы, не оставившие надежды вернуться домой и не желавшие уходить далеко от родных станиц, расправились с ним за попытку насильно увести их в Тибет. В таком случае по иронии судьбы его гибель предвещала конец самого Унгерна, павшего жертвой аналогичных планов. Сейчас он счел их изменническими, но позже ситуация заставит его выбрать тот же маршрут.

19 июля Унгерн отправил в Ургу кого-то из монголов с письмом Богдо-гэгену. “В настоящее время, – писал он хутухте, – узнав о положении дел вообще и, в особенности, о Джамболон-ване [186] , мне чрезвычайно стыдно не только перед Богдо-ханом, но перед последним монголом, и было бы лучше, если б поглотила меня земля.

О том, что нужно делать в будущем, ведают только особы высокого происхождения. Мне, простому смертному, не ведомо повеление Бога. Думая умом простого человека, полагаю, что занятие Урги русскими красными войсками весьма опасно для Богдо-хана, Маньчжушри и других праведных чиновников. Наконец они (красные. – Л.Ю.) всех ограбят и оставят нищими. Так они делают не только в России, но и в других многих государствах. А потому, по моему мнению, будет лучше, если Богдо-хан на время переедет в Улясутай”.

Этот город, куда отступил отряд Казанцева, Унгерн хотел сделать своей новой базой. Он не мог знать, что через три дня после отсылки этого письма Улясутай будет захвачен цириками Хатон-Батора Максаржава, уже перешедшего на сторону красных.

“В настоящее время, – продолжал Унгерн, объясняя нежелание идти на Ургу, – для меня лучше вступить в пределы России и увеличить свои силы надежными войсками, которые не будут поддаваться обману красной партии. Увидев это, красные, боясь быть отрезанными, наверное, вернутся обратно (в Россию. – Л.Ю.). Правительство Сухэ-Батора и другие будут легко ликвидированы, если не будет помощи красных”.

Попутно вкратце разъяснялись “сущность и задачи” большевизма: “Эта партия является тайной еврейской партией, возникшей 3 000 лет назад для захвата власти во всех странах, и цели ее теперь осуществляются. Все еврейские государства тайно и явно пошли за ней, осталась только Япония. По заветам нашего Бога, Он должен услышать мучения и страдания народа и разбить голову этого ядовитого змея. Это должно случиться в 3-м месяце этой зимы” [187] .

Затем Унгерн счел нужным опровергнуть мнение о том, что он же и стал причиной нынешних бедствий: “Если распространяются злые слухи, что я, выгнав гаминов и сопротивляясь красным, вызвал вхождение их в Монголию, то это не правда, потому что вне зависимости от этого красные для распространения своих законов должны были войти в религиозную и богатую Монголию”.

Напоследок он возвратился к тому, с чего начал: “Еще раз повторяю мое личное мнение, что было бы лучше Богдо-хану с надежными людьми передвинуться на запад. Дальнейшее многословие считаю излишним”.

Унгерн тешил себя надеждой, что Богдо-гэген в плену у китайцев и он же в руках большевиков – это почти одно и то же, можно с его помощью вернуть себе симпатии монголов. План был абсолютно нереальный, но сама идея начать войну на советской территории, чтобы оттянуть силы красных из Монголии, лишний раз показывает, какое значение имела она для Унгерна: поход на Россию рассматривался им как средство сохранить за собой центральноазиатский плацдарм.

На новый поход Унгерн решился после того, как вслед за дурными новостями из Урги в лагерь на Селенге с полуторамесячным опозданием пришли и обнадеживающие – о событиях в Приморье. Правда, первые достоверны, а вторые искажены до полной неузнаваемости: сообщения о перевороте, 26 мая при поддержке Токио совершенном во Владивостоке братьями Меркуловыми, преображаются в благую весть о том, будто японцы вновь, как в 1918 году, начали наступление от Тихого океана на запад. Отрезанный от всего мира, ничего не знавший даже о событиях в Ушсутае, Унгерн счел, что наконец-то исполнились обещания, данные ему Семеновым.

В тот же день, когда было написано письмо Богдо-гэгену, Азиатская дивизия в долине реки Баян-гол вступила в бой с частями 30-й стрелковой дивизии 5-й армии. Красные отчаянно сопротивлялись, к вечеру Унгерн отступил, потеряв около 80 бойцов убитыми и до сотни ранеными [188] . После этого он едва ли не впервые нарушил указание лам, предписавших ему двигаться по левому берегу Селенги, и через два дня свернул от нее на север вдоль русла одной из речушек, берущих начало на Цеженском гольце – лесистом и диком скальном массиве, считавшемся непроходимым для войск. За ним лежала плодородная, густонаселенная долина Джиды.

Перед подъемом на перевал Унгерн дал людям отдых, а утром задержался на уже покинутом дивизией биваке. Этот момент в жизни своего начальника Князев описывает с неподдельным чувством трагичности и непоправимости принятого им решения: “Ушли полки. Скрылась длинная вереница обоза. С железным тарахтением укатили пушки. Замолкли шумы. Там, где недавно кипела лагерная суета, сидел одинокий человек в засаленном тырлыке. Подле него паслась стреноженная лошадь. Медленными затяжками тянул он свою неизменную трубку, время от времени привычными пальцами доставая из догоравшего костра уголек, сверкающий злым красным блеском. Барон задумчив. Сегодня у него еще имелся выбор – уходить в знакомую и не вполне еще чуждую Монголию или же прыгнуть через каменные барьеры в Забайкалье”.