Особую радость вызывает известие, что золото, захваченное им в Троицкосавске, было не приисковым, а в слитках, и предназначалось для отправки Юрину-Дзевалтовскому, известному большевику и послу ДВР в Китае. Русские беженцы ненавидят этого бывшего гвардейского поручика, чье появление в Пекине вместо старого посла, князя Кудашева, означало конец их прежнего статуса: отныне они становятся совершенно бесправными. Высказываются радужные предположения, что теперь вся дипломатическая деятельность большевиков, основанная на подкупе китайских чиновников, будет сильно затруднена.

В свою очередь, советские газеты объявляют Унгерна разбитым наголову, а его дивизию – полностью уничтоженной. Тем самым снимается вопрос, куда на самом деле исчез бешеный барон. Если даже он жив, это не имеет значения; называемая цифра в 700 пленных свидетельствует, что Азиатская дивизия перестала существовать.

Тем временем партизанские армии покидают свои таежные базы и переходят в наступление. И белым, и красным уже не до Унгерна. Чита капитулирует, Семенов еле успевает вылететь из нее и чудом добирается до Даурии на неисправном аэроплане [72] . Собственно атамановские части спокойно уходят в Китай, а каппелевцы, расположенные на самых опасных участках, с боями прорываются к границе. Взорваны, чтобы не достались красным, или навсегда покидают Забайкалье, чтобы в Китае истлеть на станционных тупиках, бронепоезда “Грозный”, “Резвый”, “Справедливый”, “Отважный”, “Повелитель”, “Истребитель”, “Мститель”, “Атаман”, “Всадник”, “Семеновец”, “Генерал Каппель”. Им на смену идут “Ленин”, “Коммунист”, “Стерегущий”, “Красный орел” и “Красный сокол”, “Борец за свободу” и “Защитник трудового народа”.

К войне все привыкли, как привыкают к плохой воде или хронической болезни. Накануне падения Читы там проходит очередной футбольный матч; на сцене Мариинского театра, где два года назад Неррис бросил бомбу в Семенова, идет премьерный спектакль по пьесе Мережковского “Павел I”. Сходство между ее главным персонажем и Унгерном могли подметить уже тогда. “На троне душевнобольной монарх, страдающий манией величия, перешедшей затем в безумие”, – пишет рецензент газеты “Наше слово”. Как недостаток спектакля отмечается излишняя комичность императора в актерском исполнении – нарочито выпячены его смешные, жалкие черты. Может быть, тут не обошлось без намека на Унгерна, над которым теперь можно и посмеяться.

В эти дни на газетные полосы вновь проникают слухи о нем. Кто-то уверяет, что его конница от Акши устремилась на север, чтобы перерезать Транссибирскую магистраль, тогда красные не смогут использовать ее для переброски войск с запада. Другие, напротив, рассказывают, будто на станции Маньчжурия видели его переодетым в штатское, и если прекратил сопротивление этот человек, известный своей непримиримостью, значит конец бесповоротен.

Между тем Унгерн стремительными переходами идет вверх по притокам Онона. Лишние винтовки, взятые в расчете на добровольцев-монголов, розданы на руки. Обоз сокращен до минимума, в нем только скудный запас муки, снаряды для трех оставшихся пушек и по 150 запасных патронов на всадника. Нет ни палаток, ни теплого обмундирования, хотя стоит октябрь, ночами температура опускается ниже нуля. Эта странная для Унгерна непредусмотрительность лишний раз говорит о том, что с самого начала похода он нацелился на монгольскую столицу и рассчитывал на трофеи.

Чтобы создать впечатление большого войска, во время переходов приказано двигаться по двое в ряд. Вокруг немало невидимых глаз, а при таком построении растянувшаяся по степи конная колонна издали кажется многочисленнее. Для перевозки пулеметов у монголов позаимствовано древнее как мир, но слегка усовершенствованное транспортное средство. На оси с колесами от тарантаса устанавливали сколоченную из досок платформу с “максимом” или “кольтом”, к ней крепили дышло, к дышлу прикручивали ремнями поперечную длинную палку (“давнур”), которую двое всадников клали на передние луки седел и тащили за собой это нехитрое сооружение.

Через две недели, перевалив через Барха-Дабан, Унгерн разбивает бивак в долине Барун на речке Тэрельдж при впадении ее в Толу, примерно в сорока верстах к востоку от Урги. Поблизости находится ставка хошунного князя Ван Гуна по прозвищу “Толстый Ван”, Унгерн надеется через него завязать сношения с другими князьями. Отсюда он отправляет генералу Чу Лицзяну, начальнику столичного гарнизона, письмо с требованием впустить его “со всем войском” в город, ибо ему необходимо пополнить запасы продовольствия по дороге к русской границе.

Впоследствии на этом основании пытались доказать, будто он по-прежнему стремился воевать исключительно с большевиками и поневоле вынужден был штурмовать Ургу, чтобы проложить себе путь к рубежам Советской России. Многие его офицеры придерживались того же мнения, но лишь потому, что Унгерн никого не посвящал в свои планы. Его письмо – скорее дань условностям перед объявлением войны, чем декларация истинных намерений.

Всех китайских солдат и офицеров монголы называли “гаминами” (от кит. гэмин – революция; отсюда же название созданной Сунь Ятсеном партии “Гоминдан”). Ургинские власти были связаны с революционными группировками Южного Китая, поэтому на поступивший от них запрос, кто он такой и для чего явился в Монголию, Унгерн ответил, что он – монархист и воюет со всеми революционерами, где бы те ни находились и к какой бы нации ни принадлежали.

О пополнении запасов продовольствия речи больше нет; второе письмо Чу Лицзяну – это уже ультиматум. В пересказе тех, кто его читал или, что вероятнее, близко к тексту знал содержание, Унгерн писал следующее: “Предлагаю немедленно сдаться мне и очистить Монголию от ваших войск. Всем сдавшимся будет сохранена жизнь и дана возможность возвратиться в Китай. Ответ буду ждать в течение трех дней, а потом начну наступление и заберу Ургу”.

Ответом было “предостережение”, на этом переписка прекратилась. Китайские власти объявили Ургу на осадном положении, после семи часов вечера жителям было запрещено появляться на улице. Всех китайцев, сидевших в тюрьме, но изъявивших готовность взять в руки оружие, выпустили и записали в солдаты. На их место стали сажать членов русской колонии, которые рассматривались теперь как пятая колонна противника.