Все, кроме описания места действия, выглядит правдоподобно. При входе в храм следует прочесть молитву, а Унгерн собирался в поход и, наверное, молился дольше, чем обычно. При этом, как положено, его поднятые руки находились перед лицом, и у Оссендовского создалось впечатление, что он закрывал лицо руками. Четки на запястье тоже возможны. Алешин видел у него на груди, под распахнутым воротом дэли, еще и шнурки с амулетами-гау.

Свой интерес к буддизму Унгерну хотелось представить как родовой, наследственный. “Буддизм был вывезен из Индии нашим дедом (имеется в виду прапрадед. – Л.Ю.), – говорил он Оссендовскому, – к этому учению примкнул мой отец, а затем и я”. Все это или его фантазия, или семейная легенда. Стать буддистом в Мадрасе, где побывал Отто-Рейнгольд-Людвиг Унгерн-Штернберг, в XVIII веке было не менее сложно, чем в Ревеле, к тому времени учение Будды давно ушло на север, в самой Индии исчезнув почти до полного забвения. Вероятнее всего, Унгерн-старший, доктор философии Лейпцигского университета, увлекся буддизмом после чтения Шопенгауэра, а сын – под влиянием Германна фон Кайзерлинга [134] . Для последнего это увлечение было настолько сильным, что с началом Первой мировой войны, разочаровавшись в западной цивилизации, он решил покинуть Европу и вступил в переписку с японским послом в Петербурге, выясняя, нельзя ли ему поселиться в Корее, в буддийском монастыре. Оккупация Эстляндии германскими войсками сорвала эти планы.

Унгерн прекрасно понимал разницу между индуизмом и буддизмом, но для него важнее было то, что их объединяло. Восточные религии импонировали ему своими экзотическими культами, отрицанием ценности человеческого “я” и созвучным его душе фатализмом [135] . Вырождение Запада, о котором он постоянно говорил и писал, легко можно было увязать с тем, что вся новоевропейская цивилизация строится на принципиально иных основах. Индивидуализм и рационализм привели Европу к хаосу революции, а жизнь, проникнутая кажущимся безумием безличной мистики Востока, сохранила строгую упорядоченность своих форм.

“Черноокая аристократка” Архангельская, невенчанная жена барона Тизенгаузена и единственная представительница слабого пола, к кому Унгерн питал нежные чувства, “приручила” его разговорами о буддизме. Как слышал Хитун, их знакомство произошло на торжественном обеде, устроенном верхушкой русской колонии в честь взятия Урги [136] . Поначалу барон сидел за столом “конфузливым букой”, но едва Архангельская, не случайно, видимо, оказавшаяся его соседкой, затронула буддийскую тему, он “оживился, повеселел и, в свою очередь, говорил о переселении душ, о том, как прислушивался к шуму ветра в лесу и в траве, как наблюдал полет птиц и вслушивался в их крики, и все это вошло в его мышление для самосовершенствования наряду с христианством”. Унгерн был очарован собеседницей и позднее не раз вел с ней подобные разговоры. Он не догадывался, что умная и практичная Архангельская специально стала изучать буддизм, заметив его интерес к этому предмету.

Однако это еще вопрос, был ли он настоящим буддистом, способным к глубокому личному переживанию буддийских истин, или это всего лишь одна из сторон его иррационализма и внецерковной религиозности. Сам Унгерн объявлял себя “человеком, верующим в Бога и Евангелие, и практикующим молитву”, но отрицал принадлежность к определенной конфессии, говоря, что “верит в Бога как протестант, по-своему”.

Лютеранин по рождению, он формально остался верен религии предков, а в жизни придерживался старого принципа: Бог один, веры разные. Если Азиатская дивизия находилась в лагере, вечером все сотни, сформированные по национальному признаку, выстраивались рядом и каждая хором читала свои молитвы. По словам Макеева, это было “прекрасное и величественное зрелище”, но примерно так же и в те же годы китайский генерал-христианин Фэн Юйсян практиковал в своей армии ежевечернее хоровое пение псалмов. Исполнителями были его солдаты, которых он без лишних церемоний крестил целыми батальонами, поливая их из пожарных брандспойтов.

“Считает себя призванным к борьбе за справедливость и нравственное начало, основанное научении Евангелия”, – записано об Унгерне в протоколе одного из его допросов. И тут же: “Придает большое значение в судьбе народов буддизму”. Противоречия здесь нет, он в самом деле полагал, что с помощью буддизма можно обратить человечество к сходным во всех религиях изначальным божественным заветам, от которых отступило христианство. В этом Унгерн не был одинок, у него имелись единомышленники среди тех, кого он считал злейшими своими врагами.

В ноябре 1919 года берлинская газета “Русский голос” опубликовала очерк некоего А. Керальника “Аракеса-сан”. В нем излагалась история Алексея К., буддиста и большевистского агитатора.

Первый раз автор встретился с ним незадолго до революции – в Японии, в главном храме Киото: “В глубине храма, у алтаря, на котором сверкал огромный голый Будда, женоподобный и круглый, бонза гнусавым голосом читал молитву. Восточные курения, усыпляющий речитатив бонзы и монотонное причитывание японцев навеяли на меня странное полусонное состояние… Когда я очнулся, в храме было пусто, молящиеся разошлись, лишь серебряная лампада над головой Будды освещала алтарь, отбрасывая тени на стены и на пол. Внезапно одна из теней ожила. Высокий человек встал на колени, припав головой к ногам Будды, и вдруг я услышал: “Отче наш…” Я продолжил: “Иже еси на небеси…” Тогда человек бросился ко мне: “И вы, брат мой, пришли к нему? Он – конец и начало, он – истина!” На мгновение он обнял меня, затем повернулся и торопливо ушел. Я вышел вслед за ним…” Стоявший возле храма рикша объяснил Керальнику, что это “Аракеса-сан”, то есть русский по имени Алексей, женатый на японке и живущий в Киото.

Вторая встреча произошла весной 1918 года, в Петрограде. Аракеса-сан выступал с речью перед группой рабочих возле цирка “Модерн” на Каменноостровском проспекте. “Я прислушался, – рассказывает автор. – Это была не большевистская речь, а какая-то проповедь потустороннего духовного столпничества. Все разрушить, что половинчато, сорвать все ткани и покровы – ткани слов, покровы лжи. Парламент – ложь, собственность – ложь. Жизнь общая, первоисточная – истина общая. Надо быть правдивым до конца. История – сплошная ложь, буржуазия хочет ее увековечить, прикрепить нас к ней…” Через какое-то время советские газеты сообщили, что служивший в продотряде “товарищ комиссар Алексей К.” убит крестьянами при очередном восстании”.

История наверняка вымышлена, а герой смонтирован из нескольких людей, однако воплощенная в нем тенденция – не фантазия автора. Попытки соединить или хотя бы примирить учение Будды с коммунизмом предпринимал в то время не только сомнительный Аракеса-сан, но и вполне реальный Агван Доржиев, личный представитель Далай-ламы XIII в революционном Петрограде, и бурятские ламы-“обновленцы”, а Николай Рерих в 1924 году небескорыстно внушал советскому полпреду в Германии, Николаю Крестинскому, что передовые ламы в Тибете проповедуют тождество идей коммунизма и буддизма. Спустя два года, в Урге, уже ставшей Улан-Батором, вышла его брошюра “Основы буддизма” [137] , где про Гаутаму-Будду сказано было, что он “дал миру законченное учение коммунизма”, и многозначительно сообщалось: “Знаем, как ценил Ленин истинный буддизм”.