— Если бы все были такие мужественные и решительные люди, как вы, то вообще разбоев не было бы, — сказал задумчиво Шереметев, раскладывая в руке полученные карты.

— Да уж на что могу пожаловаться, только не на трусость, — гордо сказал Тряпицын.

К трем часам утра гости разъехались. Тряпицын проводил графа до крыльца.

— Спокойной ночи. Пусть вам не приснится Твердовский, — сказал он графу, прощаясь.

— И вам того же желаю, — ответил граф.

Приехав в гостиницу, Шереметев, не снимая мундира, бросился на диван и моментально крепко заснул. Тряпицын, отдав последние распоряжения слугам, тоже удалился в свой кабинет на боковую. Спал он тревожно и беспокойно. Среди ночи ему приснился почему-то граф в своем блестящем гусарском мундире. Он пересыпал на ладони золотые монеты и смеялся. «Вот обыграл я ваших помещиков, все денежки забрал, чище, чем Твердовский», — говорил граф, кружась в вальсе и держа в правой руке деньги, а в левой горбунью Иваницкую. Сон был так ясен, что Тряпицын повернулся и протер глаза, но граф не исчезал. Он также стоял в мундире и смеялся, смотря на Тряпицына.

«Тьфу, нечистая сила! Перехватил шампанского», — подумал Тряпицын, перевернулся на другой бок, лицом к стене и опять заснул.

Розовое январское солнце уже стояло высоко и смотрело в широкие окна кабинета, когда Тряпицын открыл глаза. Он почесал живот, перевернулся, сел на кровати и вдруг глаза его застыли, как прикованные к стулу, где лежал браунинг.

Вместо браунинга он увидел игрушечный детский пистолет с пробкой и рядом с ним записку. Дрожащими руками он схватил ее, развернул, прочел:

«Не хвались идучи на рать, а хвались, идучи с рати».

Тряпицын отшвырнул записку, как ядовитую змею, и вскочил. Взгляд его упал на стену кабинета, где всегда на драгоценном ковре, подарке персидского шаха, висела осыпанная бриллиантами шашка, подарок другого восточного деспота, эмира бухарского. Ни шашки, ни ковра не было. Тряпицын схватился за голову, метнулся, бросился к лежавшим у дивана брюкам, торопливо надел их и стал застегивать.

Пальцы никак не могли нащупать пуговицы. Тряпицын чертыхнулся и увидел, что все пуговицы у брюк гладко отрезаны. Он швырнул их об пол и побежал к шкафу за другими. Но к его ужасу все остальные его брюки были освобождены от пуговиц точно таким же способом. Тряпицын завыл от злобы.

Тряпицынская история наделала шума уже не только в губернии. В Петербурге власти заинтересовались «разбойником» после письма Тряпицына своему тестю, директору одного из департаментов. Тряпицын не пожалел красок и в заключение жаловался на бездействие губернатора и других губернских властей, благодаря каковому Твердовский с каждым днем расширял район своих действий и совершал один за другим безумно смелые набеги.

Из министерства внутренних дел полетела грозная телеграмма губернатору кончить похождения Твердовского. Губернатор, под которым уже зашаталось губернаторское кресло, в свою очередь, обрушился на полицеймейстера:

— Даю вам две недели срока, если не сможете ликвидировать этого нахального бандита — подавайте в отставку! Мне не нужны нерешительные и медлящие чиновники.

Полицеймейстер ушел, повесив голову, а на следующий день к губернатору явился пристав второго участка, по происхождению чеченец, Хаджи-Ага, и попросил его превосходительство выслушать его в течение пяти минут. То, о чем они говорили, осталось секретом, и только губернаторский лакей слыхал, как, провожая пристава из кабинета, губернатор сказал:

— Скажите полицеймейстеру, что по моему приказанию вам должны отпускаться и вооруженные люди и средства, сколько будет нужно. А я поговорю с начальником жандармского управления.

Хаджи-Ага поклонился и ушел.

Прошло несколько дней. Твердовский отдыхал с дружинниками в лесу после очередного налета на имение немца-колониста Гарвардта. Иванишин отправился в город в обычную разведку, разнюхать, чем пахнет. В тихий морозный вечер он вернулся и вошел в хибарку атамана с озабоченным лицом. Твердовский радостно встретил своего помощника:

— Что так долго? Я уж боялся, не сцапали ли тебя.

Иванишин покачал головой, раскутывая башлык.

— Ни, Иване. Меня не сцапали, а вот на тебя гроза собирается не пустая.

Твердовский презрительно улыбнулся. Антонина вколола иголку в рубашку Твердовского, которая лежала у нее на коленях, и с беспокойством взглянула на Иванишина.

— На цей раз гарно задумали, июды! Щастье, що я дознався, а то б було плохо…

— А что же такое?

— Бачь, що за тебе узявся сам пристав Хаджи-Ага. Заклятый чечен, та не во гнев буди сказано, и храбрый и с башкою. Вин и надумав. Зараз они распустють молву, що на той недили повезуть казначейские деньги в уездный банк. Сто тысяч. И без охраны. Тильки кассир, стражник та кучер. А на самом деле, бачь, воны чуть что не полк по всей дороге рассажают. Ну и как только мы налетим, так тут сразу со всех краев солдаты и поминай як звалы. От черты их матери! Як бы не стражник Федор выболтав, то мабуть влиплы бы мы.

Твердовский задумался.

— Да, ничего себе затеяно, — сказал он, нахмурив брови, — конечно, я не дал бы им эти сто тысяч провезти спокойно. Может быть, и не поймались бы мы, а людей потеряли бы. Так говоришь, Хаджи-Ага на меня пошел? Хорошо! Люблю храбрых врагов. Ну, поглядим, господин пристав, чья возьмет.

Он задумался. Иванишин и Антонина с тревогой смотрели на него. Наконец он встал и ударил кулаком о стол.

— Вот что, Тоня, собирайся! Завтра поедешь с Иванишиным в город и проживешь там некоторое время.