Лицо дяди Леши приобретает вдруг удивительно вменяемое выражение.

– Мы. Нечистые. Иногда мы просто хотим поесть. Или, например, поиграть. Но разве ж это зло? Какое же это зло? Это не зло. Я прав?

– Ну… наверное, правы.

Шизофреническая дядилешина логика была мне абсолютно недоступна. Возможно, он действительно был прав.

Закончилось наше с дядей Лешей общение довольно неприятно. Это было в последний день моей дачной жизни – вечером того же дня у меня начались схватки и меня отвезли в больницу.

Было жарко. Ужасно жарко. Я шла прогуляться по лесу, когда в калитку нетвердыми шагами зашел дядя Леша.

От него несло потом и водочным перегаром. Грязная, местами разорванная рубаха была надета швами наружу. Маленький золотой крестик висел криво, запутавшись в седых лохмах у него на груди. Один его глаз – тот, что был зрячим, – заплыл, превратившись в маленькую злобную щелочку в центре гигантского фиолетового синяка. Покачиваясь из стороны в сторону, он подошел ко мне и сказал:

– Ты знаешь, что я видел деву Марию, а?

– Знаю, знаю, – отмахнулась я и отступила на пару шагов, чтобы не вдыхать его запах.

– Я видел ее на березе.

– Да. Вы рассказывали.

– Нет. Об этом я не рассказывал. Я видел ее снова. Я видел ее сегодня. На этот раз мне удалось подобраться поближе… И… и…

– И – что? – почти заинтересовалась я.

– И ты еще спрашиваешь меня? Ты? Т-ты-х-кх? – от возмущения дядя Леша поперхнулся слюной, закашлялся.

– Да нет, не хотите, не рассказывайте, конечно. – Я поняла, что пора прекращать этот разговор.

– Нет уж, я расскажу. А ты послушаешь. У нее был русалочий хвост.

– У девы Марии?

– У той твари, что сидела сегодня на березе. И еще у нее… у нее было твое лицо, с-сука!

Я инстинктивно прикрыла руками живот и попятилась к дому. Медленно, задом – как-то очень уж не хотелось поворачиваться к нему спиной. Он пошел следом за мной. Он говорил:

– Ты не дева Мария. Ты не дева Мария. Ты не дева Мария. Ты не дева Мария.

«Господи, ну чего ж ты столько водки-то жрешь, идиот, да еще, наверное, не закусываешь?.. псих ненормальный…»

– Ну, естественно, дядя Леш, я не дева Мария, – примирительно согласилась я.

– Ты не дева Мария. Дева Мария была русская.

Я хихикнула.

– А ты жидовка. Жидовское отродье. Вы Христа погубили!

У дяди Леши сильно задрожала нижняя губа. Он, кажется, собирался плакать.

– Да вы успокойтесь… вы, это… не нервничайте, дядя Леш… Сейчас я вам Галину Сергеевну позову… Она вас спать положит…

– Ты не дева Мария, – всхлипнул он. – И пусть они мне не говорят. Ты – Манья. Манья. Старуха к клюкой, которая бродит по свету и ищет своего загубленного сына… Это не я сказал. Это знающий человек сказал! В одна тысяча восемьсот восемьдесят первом году…

– Чайку? Вафельки? Печеньица?

Проводница глядит на меня заискивающе и плотоядно. Она пролезла в купе только наполовину – видимо, лень втягивать внутрь огромный зад – и выразительно тискает в когтистых лапах упаковку печенья «Юбилейное».

Молча отрицательно качаю головой.

Чуть помедлив, она все же вползает в купе.

– Я вам сейчас полочку разложу, ладно? Вы только встаньте.

Я продолжаю лежать.

– Встаньте, встаньте! – Она делает идиотские жесты руками: вверх-вниз, вверх-вниз, как будто взвешивает невидимый мешок картошки.

Я встаю и выхожу в коридор. У нее в руках неожиданно появляется что-то вроде гигантского гаечного ключа, и она агрессивно тычет им куда-то в основание плюшевого салатового диванчика. Через пару секунд она ловко выворачивает диванчик наизнанку, превращает его в узкую пластиковую полку. Матрас, шерстяное одеяло и подушка со следами чьей-то древней, застиранной крови пристегнуты к полке серыми синтетическими ремнями.

– Пожалуйста. Битэ! – Она улыбается во весь рот.

Я захожу в купе и снова ложусь, прямо поверх ремней.

Она стоит в проходе и пялится на меня. Наконец снова разлепляет свои изгаженные комками перламутровой помады губищи и говорит:

– А у меня к вам маленькая просьбочка будет… Эншульдигунг битэ…

Уходи. Уходи, кукла. Ну уходи же! У меня осталось так мало времени…

– Вы с собой сигаретки везете? – спрашивает она.

Снова качаю головой.