Для решительного и жесткого военачальника Авла Цецины письмо главнокомандующего стало сигналом к действию. Немедленно ночью он собирает самих благонадежных воинов. На совещании выяснилось, что большинство легионеров готовы к восстановлению порядка и сожалеют о случившемся. Дабы должным образом вдохновить верных воинов на беспощадные действия против бунтовщиков, Цецина доверительно прочитал им письмо Германика, а от себя добавил «увещание, чтобы они избавили их всех от бесчестья, а самих себя от неминуемой смерти: ибо в мирное время учитываются смягчающие вину обстоятельства и заслуги, но, когда вспыхивает война, гибнут наравне и виновные, и безвинные».{280}

Так Авл Цецина предложил благонамеренным воинам самим расправиться с неисправимыми бунтовщиками, дабы при подходе войск Германика не случилось большего кровопролития, в каковом могли погибнуть и они сами. Пусть прольется малая кровь, но тем самым удастся избежать большей крови — так можно сформулировать определение легата. Понимающие это верные присяге воины «назначают по уговору с легатом время, когда им напасть с оружием в руках на самых непримиримых и закоренелых мятежников. И вот по условленному знаку они вбегают в палатки и, набросившись на ничего не подозревающих, принимаются их убивать, причем никто, за исключением посвященных, не понимают, ни откуда началась эта резня, ни чем она должна кончится. Тут не было ничего похожего на какое бы то ни было междоусобное столкновение, изо всех, случавшихся когда-либо прежде. Не на поле боя, не из враждебных лагерей, не в тех же палатках, где днем они вместе ели, а по ночам вместе спали, разделяются воины на два стана, обращает друг против друга оружие. Крики, раны, кровь повсюду, но причина происходящего остается скрытой: всем вершил случай. Были убиты и некоторые благонамеренные, так как мятежники, уразумев, наконец, над кем творится расправа, также взялись за оружие. И не явились сюда ни легат, ни трибун, чтобы унять сражавшихся: толпе было дозволено предаваться мщению, пока она им не пресытится. Вскоре в лагерь прибыл Германик; обливаясь слезами, он сказал, что происшедшее — не целительное средство, а бедствие и повелел сжечь трупы убитых».{281}

Были ли слезы Германика искренними или это то, что называется «крокодильи слезы?» Скорее первое. Взаимоистребление товарищей по оружию не могло не ужасать, напоминая худшие времена гражданской войны. С другой стороны, оставаясь как бы в стороне от кровавых расправ, Германик в глазах общественного мнения не запятнал себя беспощадной суровостью. К примеру, Веллей Патеркул искренне полагал действия Германика против мятежников более великодушными, нежели Друза. Вот как выглядит история рейнских и дунайских военных мятежей в его изложении:

«…войско, действовавшее в Германии и находившееся под непосредственным командованием Германика, и одновременно легионы, находившиеся в Иллирике, будучи охвачены каким-то бешенством и ненасытной страстью к беспорядкам, потребовали себе нового военачальника, новый устав, новое управление. Они даже осмелились утверждать, что дадут сенату, принцепсу законы и сами попытались установить себе размер жалованья, сроки службы. Прибегли к оружию. Обнажили мечи. И безнаказанность едва не привела к крайним степеням насилия, и не доставало того, кто повел бы против государства, но не тех, кто бы за ним последовал. Однако, зрелый опыт военачальника в короткое время все это успокоил и ликвидировал, многое обуздав, окончательно вынеся мягкое порицание. В то время, как Германик в большинстве случаев прибег к прощению, Друз, посланный отцом на такой же пожар военной смуты, вздымавшейся огромным пламенем, прибег к древней, старинной суровости. Конец ситуации, опасной для него и гибельной как самим фактом, так и примером, он положил мечами тех же воинов, которыми был осажден».{282}

На деле-то все как раз было наоборот. Германик поступил много суровее Друза, устроив кровавый самосуд и подтолкнув своим посланием Авла Цецину на организацию прямой междоусобной резни. Правда, мятеж на Рейне был суровее, да и какие иные средства его подавления мог применить Германик?

Так или иначе, но Германик после жестокого кровопролития, организованного Цециной, полностью овладел ситуацией на Рейне.

И тогда он принял самостоятельное решение о немедленном походе за Рейн против германцев, хотя с их стороны никаких враждебных проявлений не наблюдалось, а Тиберий к ведению внешней войны наместника Галлии и командующего рейнскими легионами вовсе не побуждал. Но Германик, действуя с учетом сложившейся ситуации, понимал, что для наилучшего восстановления единства в легионах и забвения кровавых мятежных дней нужно событие, которое сплотило бы всех воедино, заставило бы воинов вновь почувствовать себя единой армией, защищающей Рим. Таким событием могла быть только внешняя война. А врага долго искать не приходилось — вот он за Рейном! Враг ненавистный, ибо память о Тевтобургском позоре в сознании римских воинов была жива. Прощать или забывать былые поражения и обидные страницы своей истории римляне не умели никогда. Потому, когда Германик объявил легионам о предстоящем походе в Германию, войско приветствовало его решение. Для легионеров война с извечными врагами Рима была еще и способом искупления вины за мятежное кровопролитие. «Все еще не остывшие сердца воинов загорелись жгучим желанием идти на врага, чтобы искупить этим свое безумие: души павших товарищей можно умилостивить не иначе, как только получив честные раны в нечестивую грудь».{283}

Германик, используя вспыхнувший боевой энтузиазм легионов, немедленно распорядился навести мост через Рейн, по которому в пределы германских земель тут же вторглась армия, в составе которой было двенадцать тысяч легионеров, двадцать шесть когорт по шестьсот воинов в каждой из союзных войск, а также восемь ал конницы по пятьсот всадников в каждой. Сила немалая. Войско успешно продвинулось вперед, миновав пограничные римские укрепления, воздвигнутые Тиберием во время его похода на германцев в 10-11 гг.{284} После пересечения Цезийского леса воины в полном соответствии с римской военной традицией построили боевой укрепленный лагерь. С фронта и тыла его защищали земляные валы, с флангов — замки. Отсюда и началось наступление на ничего подобного не ожидавших германцев племени марсов. Марсы обитали в междуречье рек Лупия (совр. Липпе) и Рур. Римляне, отменно знавшие театр военных действий, — как-никак восемнадцать лет они владели этими землями, да и всего три-четыре года назад воевали здесь под предводительством Тиберия — сумели скрытно подойти к поселениям марсов по ранее не используемой дороге, откуда германцы совершенно не ожидали нападения. Подход римлян совпал для несчастных марсов с их традиционным празднеством, когда все развлекались игрищами, пировали и менее всего были готовы к бою.

Оценив столь замечательно выгодную для римского войска ситуацию, Германик разделил свои силы на четыре отряда, выстроив их клиньями, дабы охватить как можно большую площадь германских поселений. В результате он огнем и мечом опустошил местность в пятьдесят миль в окружности (римская миля равна полутора километрам). Римляне истребляли всех без учета пола и возраста, сравнивая с землей и сжигая все на своем пути. Венцом разорения земли марсов стало унижение главной святыни племени — святилища богини Танфаны.

Истребление безоружных, полусонных людей никак нельзя признать воинской доблестью. Римляне считали германцев варварами, но истинно варварским образом действовал как раз Германик. Потому доблести в такой победе не было, и гордиться Германику было нечем. Его покойный отец Друз Старший и Тиберий завоевывали воинскую славу в этих же местах в честных боях.

Бесчеловечная резня марсов не могла не возмутить соседние с ними германские племена, и те решили отомстить за собратьев. Когда римские войска возвращались через лесистые ущелья к Рейну, они угодили в засаду и поначалу даже пришли в замешательство. Но сил у нападавших было недостаточно и римлянам удалось вырваться на открытое место, оттеснив туда же неприятеля. А здесь уже превосходство было на их стороне.