Шрифт:
Заглянув туда, Чоккроборти увидел, что Ромеш читает, полулежа в постели.
– Что же вы оставили жену в одиночестве? Разве не видите, что она боится? – обратился к нему старик. – Все равно книгой бури не испугаешь, идите лучше сюда.
Комола, не помня себя от волнения, схватила Чоккроборти за руку и прерывающимся голосом проговорила:
– Нет, нет, дядюшка, не надо, не надо!
Из-за рева бури Ромеш не расслышал этих слов, но удивленный Чоккроборти быстро обернулся.
Ромеш отложил книгу и, войдя в каюту к Комоле, спросил:
– В чем дело, дядя Чоккроборти? Кажется, Комола вас…
– Нет, нет, я позвала его, просто чтобы поболтать немного, – не глядя на Ромеша, воскликнула Комола.
Ей никто не противоречил, и, вероятно, она сама не смогла бы объяснить, что заставило ее все время повторять «нет». Этим «нет» она будто говорила: «Не думай, что меня надо успокаивать, нет, я не нуждаюсь в этом; не думай, что мне необходимо чье-нибудь присутствие, – вовсе нет!»
Затем Комола обратилась к Чоккроборти:
– Уже поздно, дядюшка, идите спать и посмотрите, как чувствует себя Умеш. Ему, наверно, очень страшно.
– Я вообще никого не боюсь, мать, – вдруг раздался голос. Оказалось, что Умеш, закутавшись, сидит у ее двери. Растроганная Комола выглянула из каюты.
– О Умеш, зачем ты мокнешь под дождем? Сейчас же иди с дядей в его каюту, скверный мальчишка.
Вознагражденный за свое внимание таким обращением, «скверный мальчишка» покорно пошел за Чоккроборти.
– Хочешь, я буду рассказывать тебе что-нибудь, пока ты не уснешь? – предложил Ромеш девушке.
– Нет, мне очень хочется спать, – ответила Комола.
Нельзя сказать, чтобы Ромеш не догадывался об истинном настроении Комолы, но настаивать не стал и, заметив на лице ее выражение обиды, тихо ушел к себе.
Комола была слишком взволнована, чтобы спокойно лежать в ожидании сна, но все же заставила себя лечь в постель. Буря свирепствовала, волны вздымались все выше. Весь экипаж был на ногах; в машинном отделении то и дело раздавались звонки – это передавали приказания капитана. Под яростным напором ветра судно не могло держаться на одном якоре и стояло под парами. Комола поднялась и вышла на палубу. Дождь ненадолго перестал, но ветер, как раненый зверь, ревел и метался из стороны в сторону. Несмотря на густой покров туч, временами в слабом свете луны являло свой тревожный и гневный лик небо. Берега едва виднелись, река тонула во мгле. Небо и земля, далекое и близкое, видимое и невидимое – все закружилось в страшном вихре, и казалось, будто черный буйвол бога Ямы, пригнув рога и мотая головой, мчится в слепой ярости, в диком безумии.
Когда Комола увидела эту обезумевшую ночь, это мятущееся небо, в груди ее все затрепетало. От страха ли, от радости – кто знает? Неудержимая сила, безграничная свобода, которые слышались в гуле разбушевавшихся стихий, пробудили в Комоле какое-то новое, неведомое ей чувство. Охвативший вселенную мятежный порыв нашел отклик в ее душе. «Против чего восстает природа?» – спрашивало сердце Комолу. Но разве расслышишь ответ в грохоте бури? Он так же неясен, как неясны Комоле тревоги ее сердца. Одно она сознавала: небо и земля подняли свой гневный рокочущий голос против невидимых, неосязаемых сетей мрака, лжи и обмана. Откуда-то из беспредельных просторов мчался ветер, бросая в черную ночь свое «не-е-ет!».
«Нет» – только этот упорный протест слышался Комоле в его реве. Против чего он восстал? Этого девушка не могла сказать. Она знала лишь одно: нет, нет, ни за что!
Глава 30
На рассвете ветер стал стихать, но река все еще волновалась. Капитан, не решаясь сниматься с якоря, тревожно поглядывал на небо.
Рано утром Чоккроборти зашел в каюту Ромеша и застал его в постели. Ромеш тотчас вскочил. Увидев сейчас юношу в этой каюте и припомнив события минувшей ночи, старик наконец решился спросить:
– Вы спали сегодня здесь?
– Какая скверная погода, – проговорил Ромеш, уклоняясь от ответа. – Ну, как провели ночь?
– Ромеш-бабу, – сказал Чоккроборти, – вы, кажется, считаете меня глупцом и речи мои недостойными внимания, но все же я вам скажу: над многими загадками пришлось мне ломать голову на своем веку, и большинство их я разрешал, но вас, Ромеш-бабу, я считаю самой трудной для себя загадкой.
На какое-то мгновенье Ромеш смутился и покраснел, однако, тотчас овладев собой, ответил с улыбкой:
– Быть неразгаданным не всегда преступление. Мы не можем разобраться даже в детской книжке на языке телугу, тогда как для мальчика из Телинганы ее текст прозрачен, как вода. Отсюда следует, что не надо осуждать того, что тебе неизвестно. И не думайте, что если вы будете долго и пристально разглядывать непонятный нам знак, то непременно его разгадаете.
– Простите меня, Ромеш-бабу, – ответил Чоккроборти, – я считаю, что было бы слишком самонадеянно с моей стороны даже попытаться разгадать человека, у которого нет со мной ничего общего. Но ведь на свете встречаются люди, которые становятся тебе близки с первого взгляда. Да вот, ваша жена, например: спросите хоть этого бородатого капитана, он относится к ней, как к родной; я не назову его правоверным мусульманином, если он не подтвердит этого. Разумеется, очень трудно, когда при таком положении вещей ты вдруг сталкиваешься с загадкой вроде языка телугу. Подождите сердиться, Ромеш-бабу, сначала подумайте хорошенько над тем, что я вам сказал!