– У меня же ничего нет, диди.

– Совсем ничего?

– Совсем.

Шойлоджа потрепала девушку по щеке.

– Ну, конечно, я знаю, все, что ты имела, ты отдала одному человеку, правда? А что скажешь на это? – И она вынула письмо.

Увидев на конверте почерк Ромеша, Комола побледнела как полотно и слегка отвернулась.

– Ну, хватит показывать свою гордость, достаточно! Ведь знаю, что ты только и думаешь, как бы поскорее вырвать письмо у меня из рук. Но пока не улыбнешься, я ни за что не отдам его тебе! Посмотрим, надолго ли тебя хватит!

В это время с криком: «Тетя! Тетя!» – вбежала Уми, волоча за собой на веревке коробку из-под мыла. Комола взяла девочку на руки и, тормоша и целуя, унесла в спальню. Уми, которую так неожиданно разлучили с ее тележкой, подняла громкий крик, но Комола не отпускала ее и, чтобы утешить девочку, принялась болтать с ней и осыпать ее шумными ласками.

– Сдаюсь! – воскликнула Шойлоджа, входя следом за ней в комнату. – Ну и терпеливая же ты! Я бы не могла так долго ждать! На, сестра, возьми, зачем мне зря навлекать проклятия на свою голову! – С этими словами она бросила письмо на постель и, взяв Уми у Комолы, ушла.

Комола долго вертела конверт, пока наконец решилась распечатать его. Но едва пробежала она глазами несколько строк, как лицо ее запылало от стыда, и она отшвырнула письмо прочь. Затем, справившись с охватившим ее чувством отвращения, подняла его и прочла от начала до конца. Все ли в нем было ей ясно, не знаю, но ей казалось, будто она держит в руках что-то грязное. И она снова бросила письмо на пол. Человек, который не был ее мужем, призывал ее создать для него семейный очаг! Ромеш давно знал обо всем и теперь так оскорбил ее. Неужели он думает, что Комола стала относиться к нему с большей теплотой после их переезда в Газипур, потому что он – Ромеш, а не оттого, что он ее муж? Вероятно, именно так он считает и поэтому из жалости к сироте написал ей это любовное послание. Но как, как она теперь докажет ему, что он ошибся? За что выпали на ее долю такой позор, такое несчастье? Ведь никогда в жизни она никому не причиняла зла! Дом Ромеша на берегу Ганги казался ей теперь каким-то чудовищем, которое хочет поглотить ее. Как спастись? Два дня назад девушке и во сне не снилось, что Ромеш будет внушать ей такой ужас! В дверях появился Умеш и слегка кашлянул. Но Комола не заметила его, тогда он тихо позвал ее:

– Мать!

Комола обернулась. Почесав в затылке, Умеш сказал:

– Знаешь, сегодня Шидху-бабу по случаю свадьбы своей дочери пригласил артистов из Калькутты.

– Ну и хорошо, Умеш, – ответила Комола. – Сходи туда, посмотри.

– Принести тебе завтра утром цветов, мать?

– Нет, нет, не нужно цветов.

Умеш уже собрался уходить, но Комола неожиданно вернула его:

– Умеш, ты идешь на представление, вот возьми пять рупий!

Умеш был поражен. Он никак не мог понять, какое отношение имеют пять рупий к представлению.

– Мать, ты, наверно, хочешь, чтобы я купил тебе что-нибудь в городе?

– Нет, мне ничего не надо. Оставь деньги у себя, они тебе пригодятся!

Когда смущенный Умеш направился к выходу, Комола опять задержала его:

– Умеш, неужели ты пойдешь на представление в этом платье, что люди скажут?

Умеш никогда не думал, что люди многого ожидают от него и будут обсуждать недостатки его туалета. Поэтому он совершенно не заботился о чистоте дхоти и его не волновало отсутствие рубашки. На замечание Комолы он лишь усмехнулся.

Комола вынула несколько сари и протянула их Умешу:

– Вот возьми и надень, какое хочешь.

При виде красивых и широких полотнищ сари Умеш пришел в неописуемый восторг и упал к ногам Комолы, чтобы выразить глубину своей благодарности; затем, строя гримасы, в тщетной попытке скрыть переполнявший его восторг, удалился. После его ухода Комола смахнула слезинки и молча стала у окна.

В комнату вошла Шойлоджа.

– А мне ты не покажешь письмо, сестра? – спросила она. У Шойлоджи от Комолы не было никаких тайн, поэтому она имела право требовать от подруги такой же откровенности.

– Вот оно, диди, – ответила Комола, указывая на валяющееся на полу письмо.

«Какая упрямая! До сих пор сердится», – подумала про себя Шойлоджа. Затем подняла письмо и прочла. Ромеш много писал о любви, но все же письмо было каким-то странным. Как может муж писать жене такие письма! Нет, тут что-то не так!

– Твой муж, наверное, пишет романы, сестра? – обратилась она к Комоле.

При слове «муж» Комола как-то испуганно сжалась.

– Не знаю, – ответила она.

– Значит, сегодня ты уйдешь в свое бунгало? – спросила Шойлоджа.

Комола кивнула головой.

– Я бы тоже хотела побыть с тобой там до сумерек, но, право, не знаю, как быть, – ведь сегодня к нам зайдет жена Норсингха-бабу, наверно, мать пойдет с тобой.

– Нет, нет, – поспешно проговорила Комола. – Что ей там делать? Есть же слуги.

– Да еще твой телохранитель Умеш, – сказала со смехом Шойлоджа. – Так что тебе нечего бояться.

Тем временем Уми стащила карандаш и, царапая им на чем придется, громко болтала что-то непонятное, что должно было, очевидно, означать – «я учусь». Шойла оторвала ее от этих литературных упражнений, и, когда девочка пронзительным голосом стала выражать свой протест, Комола сказала ей: