Стыдясь за резкую выходку брата, Хемнолини низко опустила голову. Нолинакхо улыбнулся:

– Конечно, выпасть из ножен считается в обществе преступлением. Но разве меч или человек полностью находятся в ножнах? Та часть, которая вынуждена оставаться в ножнах, у всех мечей одинакова, – только рукоятка разукрашена в соответствии с желанием и искусством мастера. Ведь не станете же вы отрицать, что вне ножен человеческого общества должно остаться место для проявления индивидуальных особенностей каждого. Но меня удивляет, как могут люди видеть и обсуждать те безобидные вещи, которые я совершаю дома без свидетелей.

– Да разве вам не известно, Нолин-бабу, что принявшие на свои плечи бремя ответственности за мировой прогресс считают одной из своих первейших обязанностей выяснять, что делается в чужих домах; они обладают даже способностью сами пополнять недостающие сведения. Без этого прекратилось бы совершенствование мира. Кроме того, Нолин-бабу, если вы делаете что-либо такое, что несвойственно остальным, то, как ни скрывай это, все равно заметят, в то время как на обычные занятия никто и внимания не обратит. Вот вам пример: о ваших занятиях Хем уже рассказала отцу, хотя она и не брала на себя заботу о вашем воспитании.

Хемнолини вспыхнула и уже собиралась что-то сказать, когда Нолинакхо остановил ее:

– Вам нечего стыдиться. Если вы, выходя на крышу подышать воздухом, видите, как я совершаю утренние молитвы, то вы в этом ничуть не виноваты. Нечего стыдиться того, что у вас есть глаза, все мы повинны в том же.

– К тому же, – заметил Оннода-бабу, – Хем не высказывала ни малейшего недовольства по поводу совершаемых вами обрядов, а, напротив, с уважением расспрашивала меня о них.

– Я этого совершенно не понимаю! – воскликнул Джогендро. – Я не испытываю никакого неудобства от простой жизни с ее обычными нормами поведения и не считаю, что выполнение каких-то тайных ритуалов дает особое преимущество, – скорее наоборот, оно заставляет человека терять душевное равновесие и делает его ограниченным. Но, пожалуйста, не сердитесь на меня за эти слова, ведь я обыкновенный человек и на земле занимаю одно из самых скромных мест. Достичь тех, кто восседает наверху, я могу не иначе, как запуская в них камни. Таких, как я, бесчисленное множество, и раз вы вознеслись на небывалую высоту, то непременно станете мишенью для бесчисленного множества камней.

– Но ведь камни бывают разные: один тебя лишь слегка заденет, другой – метку оставит. Если сказать о человеке, что он сходит с ума или ребячится, это никого не обидит; но когда человека обвиняют в том, что он впадает в благочестие, становится наставником, пытается собирать вокруг себя учеников, тут одним смехом не отделаешься.

– Я снова прошу вас, не вздумайте сердиться на меня. Занимайтесь, чем хотите, у себя на крыше, да и кто я такой, чтобы запретить вам это? Я хочу лишь сказать, что, если ваше поведение не выходит за пределы общепринятого, оно не вызывает никаких толков. Для меня спокойнее поступать именно так. Стоит лишь перешагнуть определенную границу – собирается толпа: осыпает ли она тебя бранью, поклоняется ли тебе – все равно. Быть в центре внимания этой толпы весьма неприятно, по-моему.

– Постойте, куда же вы? – воскликнул Нолинакхо. – Вы силой стянули меня с крыши на нижний этаж, с его прозой, почему же сами теперь бежите отсюда?

– На сегодня с меня довольно. Хватит! Пойду погуляю! – воскликнул Джоген.

После его ухода Хемнолини все свое внимание почему-то сосредоточила на бахроме скатерти и не поднимала головы. Приглядевшись повнимательнее, можно было бы заметить, что на ресницах ее дрожат слезы.

Ежедневно беседуя с Нолинакхо, девушка почувствовала бедность своего духовного мира и загорелась желанием следовать по пути, избранному Нолинакхо. В то время как она страдала и не могла найти опоры ни в окружающих, ни в своей душе, Нолинакхо раскрыл перед ней новый мир. И вот с недавнего времени ею овладела идея подвижничества, строгого выполнения всех обрядов. Ей казалось, что в этом можно найти надежную опору. Кроме того, горе не может существовать лишь как состояние, оно жаждет проявить себя в каком-нибудь аскетическом подвиге. До сих пор, опасаясь осуждения окружающих, Хемнолини не могла этого сделать, она вынашивала свои страдания в глубине души. Когда же, следуя системе Нолинакхо, Хемнолини отказалась от мясной пищи и стала на путь строгого воздержания, она испытала большое облегчение. Она убрала из своей спальни все ковры и циновки, а постель занавесила пологом. Все остальные вещи были вынесены из комнаты. Каждый день она сама мыла пол и приносила в комнату немного цветов. После купанья, надев белое сари, Хемнолини усаживалась на пол; через распахнутые окна и двери в комнату свободно лился солнечный свет, и под воздействием неба, ветра и света девушка чувствовала себя обновленной. Оннода-бабу не мог полностью присоединиться к Хемнолини, но был счастлив, замечая по выражению лица дочери, какую радость доставляет ей исполнение всех этих обрядов. Теперь, когда приходил Нолинакхо, они втроем садились на пол в комнате Хемнолини и вели беседу.

Джогендро сразу же взбунтовался:

– Что это происходит? Вы превратили дом в какое-то святилище. Такому грешнику, как я, тут некуда и ногу поставить.

Раньше Хемнолини оскорбила бы подобная шутка Джогендро, Оннода-бабу и сейчас порой вспыхивал гневом от его слов, но Хемнолини, следуя примеру Нолинакхо, отвечала брату лишь спокойной и ласковой улыбкой. Девушка обрела надежную, незыблемую опору и считала слабостью стыдиться ее. Хемнолини знала, что люди смеются над ней, находя ее поведение нелепым, но преклонение перед Нолинакхо и вера в него защищали ее от всего мира, и люди больше не смущали ее.

Однажды, когда после утреннего омовения она, окончив молитву, сидела неподвижно у окна своей тихой комнатки, к ней вошли Оннода-бабу и Нолинакхо. Сердце Хемнолини в тот момент было преисполнено умиротворения. Опустившись на колени сначала перед Нолинакхо, а затем перед отцом, она совершила пронам и взяла прах от их ног [87] . Нолинакхо пришел в замешательство.

– Не волнуйтесь, Нолин-бабу, – проговорил Оннода-бабу. – Хем только выполнила свой долг.

Нолинакхо никогда еще не приходил к ним так рано, и Хемнолини с любопытством взглянула на него.

– Я получил вести из Бенареса, мать серьезно больна, – проговорил Нолинакхо, – и сегодня с вечерним поездом я решил отправиться домой. У меня еще много дел, поэтому я сейчас зашел проститься с вами.

– Что же, делать нечего. Дай бог, чтобы ваша мать быстро поправилась, – сказал Оннода-бабу. – Мы в вечном долгу перед вами за ту поддержку, которую вы нам оказывали в последнее время.

– От вас я получил гораздо больше. Вы проявили ко мне такую заботливость, какую только можно проявить к соседу. Но это не все: глубина вашей веры раскрыла передо мной в новом свете многие из важных вопросов, над которыми я долго размышлял. Я наблюдал вашу жизнь, и это придало моим размышлениям и ритуалам большую целеустремленность. Я понял, как быстро и легко можно достичь успеха благодаря помощи и сочувствию ближних.