Белла Ахмадулина
вернуться

Ахмадулина Белла Ахатовна
Шрифт:

Ленинград

Опять дана глазам награда Ленинграда… Когда сверкает шпиль, он причиняет боль. Вы неразлучны с ним, вы – остриё и рана, и здесь всегда твоя второстепенна роль. Зрачок пронзён насквозь, но зрение на убыль покуда не идет, и по причине той, что для него всегда целебен круглый купол, спасительно простой и скромно золотой. Невинный Летний сад обрёк себя на иней, но сей изыск списать не предстоит перу. Осталось, к небесам закинув лоб наивный, решать: зачем душа потворствует Петру? Не всадник и не конь, удержанный на месте всевластною рукой, не слава и не смерть — их общий стройный жест, изваянный из меди, влияет на тебя, плоть обращая в медь. Всяк царь мне дик и чужд. Знать не хочу! И всё же мне не подсудна власть – уставить в землю перст, и причинить земле колонн и шпилей всходы, и предрешить того, кто должен их воспеть. Из Африки изъять и приручить арапа, привить ожог чужбин Опочке и Твери — смысл до поры сокрыт, в уме – темно и рано, но зреет близкий ямб в неграмотной крови… Так некто размышлял… Однако в Ленинграде какой февраль стоит, как весело смотреть: всё правильно окрест, как в пушкинской тетради, раз навсегда впопад и только так, как есть! 1978

«Не добела раскалена…»

Не добела раскалена, и всё-таки уже белеет ночь над Невою. Ум болеет тоской и негой молодой. Когда о купол золотой луч разобьётся предрассветный и лето входит в Летний сад, каких наград, каких услад иных просить у жизни этой? 1978

Возвращение из Ленинграда

Всё б глаз не отрывать от города Петрова, гармонию читать во всех его чертах и думать: вот гранит, а дышит, как природа… Да надобно домой. Перрон. Подъезд. Чердак. Былая жизнь моя – предгорье сих ступеней. Как улица стара, где жили повара. Развязно юн пред ней пригожий дом столетний. Светает, а луна трудов не прервала. Как велика луна вблизи окна. Мы сами затеяли жильё вблизи небесных недр. Попробуем продлить привал судьбы в мансарде: ведь выше – только глушь, где нас с тобою нет. Плеск вечности в ночи подтачивает стены и зарится на миг, где рядом ты и я. Какая даль видна! И коль взглянуть острее, возможно различить границу бытия. Вселенная в окне – букварь для грамотея, читаю по складам и не хочу прочесть. Объятую зарёй, дымами и метелью, как я люблю Москву, покуда время есть. И давешняя мысль – не больше безрассудства. Светает на глазах, всё шире, всё быстрей. Уже совсем светло. Но, позабыв проснуться, простёр Тверской бульвар цепочку фонарей. 1978

«Мы начали вместе: рабочие, я и зима…»

Мы начали вместе: рабочие, я и зима. Рабочих свезли, чтобы строить гараж с кабинетом соседу. Из них мне знакомы Матвей и Кузьма и Павел-меньшой, окруженные кордебалетом. Окно, под каким я сижу для затеи моей, выходит в их шум, порицающий силу раствора. Прошло без помех увядание рощ и полей, листва поредела, и стало светло и просторно. Зима поспешала. Холодный сентябрь иссякал. Затея томила и не давалась мне что-то. Коль кончилось курево или вдруг нужен стакан, ко мне отряжали за прибылью Павла-меныного. Спрошу: – Как дела? – Засмеётся: – Как сажа бела. То нет кирпича, то застряла машина с цементом. – Вот-вот, – говорю, – и мои таковы же дела. Утешимся, Павел, печальным напитком целебным. Октябрь наступил. Стало Пушкина больше вокруг, верней, только он и остался в уме и природе. Пока у зимы не валилась работа из рук, Матвей и Кузьма на моём появлялись пороге. – Ну что? – говорят. Говорю: – Для затеи пустой, наверно, живу. – Ничего, – говорят, – не печалься. Ты видишь в окно: и у нас то и дело простой. Тебе веселей: без зарплаты, а всё ж – без начальства… Нежданно-негаданно – невидаль: зной в октябре. Кирпич и цемент обрели наконец-то единство. Все травы и твари разнежились в чудном тепле, в саду толчея: кто расцвёл, кто воскрес, кто родился. У друга какого, у юга неужто взаймы наш север выпрашивал блики, и блески, и тени? Меня ободряла промашка неловкой зимы, не боле меня преуспевшей в заветной затее. Сияет и греет, но рано сгущается темь, и тотчас же стройка уходит, забыв о постройке. Как, Пушкин, мне быть в октября девятнадцатый день? Смеркается – к смерти. А где же друзья, где восторги? И век мой жесточе, и дар мой совсем никакой. Всё кофе варю и сижу, пригорюнясь, на кухне. Вдруг – что-то живое ползёт меж щекой и рукой. Слезу не узнала. Давай посвятим её Кюхле. Зима отслужила безумье каникул своих и за ночь такие хоромы воздвигла, что диво. Уж некуда выше, а снег всё валил и валил. Как строят – не видно, окно – непроглядная льдина. Мы начали вместе. Зима завершила труды. Стекло поскребла: ну и ну, с новосельем соседа! Прилажена крыша, и дым произрос из трубы. А я всё сижу, всё гляжу на падение снега. Вот Павел, Матвей и Кузьма попрощаться пришли. – Прощай, – говорят. – Мы-то знаем тебя не по книжкам. А всё же для смеха стишок и про нас напиши. Ты нам не чужая – такая простая, что слишком… Ну что же, спасибо, и я тебя крепко люблю, заснеженных этих равнин и дорог обитатель. За все рукоделья, за кроткий твой гнев во хмелю, ещё и за то, что не ты моих книжек читатель. Уходят. Сказали: – К Ноябрьским уж точно сдадим. Соседу втолкуй: всё же праздник, пусть будет попроще… — Ноябрь на дворе. И горит мой огонь-нелюдим. Без шума соседнего в комнате тихо, как в роще. А что же затея? И в чём её тайная связь с окном, возлюбившим строительства скромную новость? Не знаю. Как Пушкину нынче луна удалась! На славу мутна и огромна, к морозу, должно быть! 1979

Радость в Тарусе

Путник

Анели Судакевич

Прекрасной медленной дорогой иду в Алекино (оно зовет себя: Алекино), и дух мой, мерный и здоровый, мне внове, словно не знаком и, может быть, не современник мне тот, по склону, сквозь репейник, в Алекино за молоком бредущий путник. Да туда ли, затем ли, ныне ль он идет, врисован в луг и небосвод для чьей-то думы и печали? Я – лишь сейчас, в сей миг, а он — всегда: пространства завсегдатай, подошвами худых сандалий осуществляет ход времен вдоль вечности и косогора. Приняв на лоб припек огня небесного, он от меня все дальше и – исчезнет скоро. Смотрю вослед моей душе, как в сумерках на убыль света, отсутствую и брезжу где-то — то ли еще, то ли уже. И, выпроставшись из артерий, громоздких пульсов и костей, вишу, как стайка новостей, в ночи не принятых антенной. Моё сознанье растолкав и заново его туманя дремотной речью, тётя Маня протягивает мне стакан парной и первобытной влаги. Сижу. Смеркается. Дождит. Я вновь жива и вновь должник вдали белеющей бумаги. Старуха рада, что зятья убрали сено. Тишь. Беспечность. Течёт, впадая в бесконечность, журчание житья-бытья. И снова путник одержимый вступает в низкую зарю, и вчуже долго я смотрю на бег его непостижимый. Непоправимо сир и жив, он строго шествует куда-то, как будто за красу заката на нём ответственность лежит. 1976

Радость в Тарусе

Я позабыла, что всё это есть. Что с небосводом? Зачем он зарделся? Как я могла позабыть средь злодейств то, что ещё упаслось от злодейства? Но я не верила, что упаслось хоть что-нибудь. Всё, я думала, – втуне. Много ли всех проливателей слёз, всех, не повинных в корысти и в дури? Время смертей и смертельных разлук, хоть не прошло, а уму повредило. Я позабыла, что сосны растут. Вид позабыла всего, что родимо. Горестен вид этих маленьких сёл, рощ изведенных, церквей убиенных. И, для науки изъятых из школ, множества бродят подростков военных. Вспомнила: это восход, и встаю, алчно сочувствуя прибыли света. Первыми сосны воспримут зарю, далее всем нам обещано это. Трём обольщеньям за каждым окном радуюсь я, словно радостный кто-то. Только мгновенье меж мной и Окой, валенки и соучастье откоса. Маша приходит: «Как, андел, спалось?» Ангел мой Маша, так крепко, так сладко! «Кутайся, андел мой, нынче мороз». Ангел мой Маша, как славно, как ладно! «В Паршино, любушка, волк забегал, то-то корова стенала, томилась». Любушка Маша, зачем он пугал Паршина милого сирость и смирность? Вот выхожу, на конюшню бегу. Я ль незнакомец, что болен и мрачен? Конь, что белеет на белом снегу, добр и сластёна, зовут его: Мальчик. Мальчик, вот сахар, но как ты любим! Глаз твой, отверсто-дрожащий и трудный, я бы могла перепутать с моим, если б не глаз – знаменитый и чудный. В конюхах – тот, чьей безмолвной судьбой держится общий не выцветший гений. Как я, главенствуя в роли второй, главных забыла героев трагедий? То есть я помнила, помня: нас нет, если истока нам нет и прироста. Заново знаю: лицо – это свет, способ души изъявлять благородство. Семьдесят два ему года. Вестей добрых он мало услышал на свете. А поглядит на коня, на детей — я погляжу, словно кони и дети. Где мы берем добродетель и стать? Нам это – не по судьбе, не по чину. Если не сгинуть совсем, то – устать всё не сберемся, хоть имеем причину. Март между тем припекает мой лоб. В марте ли лбу предаваться заботе? «Что же, поедешь со мною, милок?» Я-то поеду! А вы-то возьмёте? Вот и поехали. Дня и коня, дня и души белизна и нарядность. Федор Данилович! Радость моя! Лишь засмеется: «Ну что, моя радость?» Слева и справа: краса и краса. Дым-сирота над деревнею вьётся. Склад неимущества – храм без креста. Знаю я, знаю, как это зовется. Ночью, при сильном стеченье светил, долго смотрю на леса, на равнину. Господи! Снова меня Ты простил. Стало быть – можно? Я – лампу придвину. 1–2 марта 1981 Таруса

Возвращение в Тарусу

Пред Окой преклонённость земли и к Тарусе томительный подступ. Медлил в этой глубокой пыли стольких странников горестный посох. Нынче май, и растет желтизна из открытой земли и расщелин. Грустным знаньем душа стеснена: этот миг бытия совершенен. К церкви Бёховской ластится глаз. Раз ещё оглянусь – и довольно. Я б сказала, что жизнь – удалась, всё сбылось, и нисколько не больно. Просьбы нету пресыщенных уст к благолепью цветущей равнины. О, как сир этот рай и как пуст, если правда, что нет в нем Марины. 16 (и 23) мая 1981 Таруса

Черёмуха

Когда влюбленный ум был мартом очарован, сказала: досижу, чтоб ночи отслужить, до утренней зари, и дольше – до черёмух, подумав: досижу, коль Бог пошлет дожить. Сказала – от любви к немыслимости срока, нюх в имени цветка не узнавал цветка. При мартовской луне чернела одиноко — как вехи сквозь метель – простёртая строка. Стих обещал, а Бог позволил – до черёмух дожить и досидеть: перед лицом моим сияет бледный куст, так уязвим и робок, как будто не любим, а мучим и гоним. Быть может, он и впрямь терзаем обожаньем. Он не повинен в том, что мной предрешено. Так бедное дитя отцовским обещаньем помолвлено уже, ещё не рождено. Покуда, тяжко пав на южные ограды, вакхически цвела и нежилась сирень, Арагву променять на мрачные овраги я в этот раз рвалась; о, только бы скорей! Избранница стиха, соперница Тифлиса, сейчас из лепестков, а некогда из букв! О, только бы застать в кулисах бенефиса пред выходом на свет ее младой испуг. Нет, здесь ещё свежо, ещё не могут ветлы потупленных ветвей изъять из полых вод. Но вопрошал мой страх: что с нею? не цветёт ли? Сказали: не цветёт, но расцветёт вот-вот. Не упустить её пред-первое движенье — туда, где спуск к Оке становится полог. Она не расцвела! – ее предположенье наутро расцвести я забрала в полон. Вчера. Немного тьмы. И вот уже: сегодня. Слабеют узелки стеснённых лепестков — и маленького рта желает знать зевота: где свеже-влажный корм, который им иском. Очнулась и дрожит. Над ней лицо и лампа. Ей стыдно расцветать во всю красу и стать. Цветок, как нагота разбуженного глаза, не может разглядеть: зачем не дали спать. Стих, мученик любви, прими её немилость! Что раболепство ей твоих-моих чернил! О, эта не из тех, чья верная взаимность объятья отворит и скуку причинит. Так ночь, и день, и ночь склоняюсь перед нею. Но в чём далекий смысл той мартовской строки? Что с бедной головой? Что с головой моею? В ней, словно мотыльки, пестреют пустяки. Там, где рабочий пульс под выпуклое темя гнал надобную кровь и управлялся сам, там впадина теперь, чтоб не стеснять растенья, беспамятный овраг и обморочный сад. До утренней зари… не помню… до чего-то, к чему не перенесть влеченья и тоски, чей паутинный клей… чья липкая дремота висит между висков, где вязнут мотыльки… Забытая строка во времени повисла. Пал первый лепесток, и грустно, что – к теплу. Всегда мне скушен был выискиватель смысла, и угодить ему я не могу: я сплю. 17 мая 1981 Таруса