Белла Ахмадулина
вернуться

Ахмадулина Белла Ахатовна
Шрифт:

Дом с башней

Луны ещё не вдосталь, а заря ведь уже сошла – откуда взялся свет? Сеть гамака ужасная зияет. Ах, это май: о тьме и речи нет. Дом выспренний на берегу залива. В саду – гамак. Всё упустила сеть, но не пуста: игриво и лениво в ней дней былых полёживает смерть. Бывало, в ней покачивалась дрёма и упадал том Стриндберга из рук. Но я о доме. Описанье дома нельзя построить наобум и вдруг. Проект: осанку вычурного замка венчают башни шпиль и витражи. Красавица была его хозяйка. – Мой ангел, пожелай и прикажи. Поверх кустов сирени и малины — балкон с пространным видом на залив. Всё гости, фейерверки, именины. В тот майский день молился ль кто за них? Сооруженье: вместе дом и остров для мыслящих гребцов средь моря зла. Здесь именитый возвещал философ (он и поэт): – Так больше жить нельзя! Какие ночи были здесь! Однако хозяев нет. Быть дома ночью – вздор. Пора бы знать: «Бродячая собака» лишь поздним утром их отпустит в дом. Замечу: знаменитого подвала таинственная гостья лишь одна навряд ли здесь хотя бы раз бывала, иль раз была – но боле никогда. Покой и прелесть утреннего часа. Красотка-финка самовар внесла. И гимназист, отрекшийся отчая, всех пристыдил: – Так больше жить нельзя! В устройстве дома – вольного абсурда черты отрадны. Запределен бред предположенья: вдруг уйти отсюда. Зачем? А дом? А башня? А крокет? Балы, спектакли, чаепитья, пренья. Коса, румянец, хрупкость, кисея — и голосок, отвлёкшийся от пенья, расплакался: – Так больше жить нельзя! Влюблялись, всё смеялись, и стрелялись нередко, страстно ждали новостей. Дом с башней ныне – робкий постоялец, чудак-изгой на родине своей. Нет никого. Ужель и тот покойник — незнаемый, тот, чей гамак дыряв, к сосне прибивший ржавый рукомойник, заткнувший щели в окнах и дверях? Хоть не темнеет, а светает рано. Лет дому сколько? Менее, чем сто. Какая жизнь в нём сильная играла! Где это всё? Да было ль это всё? Я полюбила дом, и водостока резной узор, и, более всего, со шпилем башню и цветные стёкла. Каков мой цвет сквозь каждое стекло? Мне кажется, и дом меня приметил. Войду в залив, на камне постою. Дом снова жив, одушевлён и светел. Я вижу дом, гостей, детей, семью. Из кухни в погреб золотистой финки так весел промельк! Как она мила! И нет беды печальней детской свинки, всех ужаснувшей, – да и та прошла. Так я играю с домом и заливом. Я занята лишь этим пустяком. Над их ко мне пристрастием взаимным смеётся кто-то за цветным стеклом. Как всё сошлось! Та самая погода, и тот же тост: – Так больше жить нельзя! Всего лишь май двенадцатого года: ждут Сапунова к ужину не зря. 12–13 мая 1985 Репино
О скромность холста, пока срок не пришел, невинность курка, пока пальцем не тронешь, звериный, до времени спящий прыжок нацеленных в близь, где играет звереныш.

С Майей Плисецкой

«Темнеет в полночь и светает вскоре…»

Темнеет в полночь и светает вскоре. Есть напряженье в столь условной тьме. Пред-свет и свет, словно залив и море, слились и перепутались в уме. Как разгляжу незримость их соитья? Грань меж воды я видеть не могу. Канун всегда таинственней событья — так мнится мне на этом берегу. Так зорко, что уже подслеповато, так чутко, что в заумии звенит, я стерегу окно, и непонятно: чем сам себя мог осветить залив? Что предпочесть: бессонницу ли? сны ли? Во сне видней что видеть не дано. Вслепую – книжки Блока записные я открываю. Пятый час. Темно. Но не совсем. Иначе как я эти слова прочла и поняла мотив: «Какая безысходность на рассвете». И отворилось зренье глаз моих. Я вышла. Бодрый север по загривку трепал меня, отверстый нюх солил. Рассвету вспять я двинулась к заливу и далее, по валунам, в залив. Он морем был. Я там остановилась, где обрывался мощный край гряды. Не знала я: принять за гнев иль милость валы непроницаемой воды. Да, уж про них не скажешь, что лизнули резиновое облаченье ног. И никакой поблажки и лазури: горбы судьбы с поклажей вечных нош. Был камень сведущ в мысли моря тайной. Но он привык. А мне, за все века, повиснуть в них подробностью случайной впервой пришлось. Простите новичка. «Какая безысходность на рассвете». Но рассвело. Свет боле не иском. Неужто прыткий получатель вести её обманет и найдёт исход? Вдруг возгорелась вкрапина гранита: смотрел на солнце великанский лоб. Моей руке шершаво и ранимо отозвалась незыблемая плоть. «Какая безысходность на рассвете». Как весел мне мой ход поверх камней. За главный смысл лишь музыка в ответе. А здравый смысл всегда перечит ей. 13–14 мая 1985 Репино

Поступок розы

Памяти Н. Н. Сапунова

«Как хороши, как свежи…» О, как свежи, как хороши! Пять было разных роз. Всему есть подражатели на свете иль двойники. Но роза розе – рознь. Четыре сразу сгинули. Но главной был так глубок и жадно-дышащ зев: когда б гортань стать захотела гласной, — рык издала бы роза – царь и лев. Нет, всё ж не так. Я слышала когда-то, мне слышалось, иль выдумано мной безвыходное низкое контральто: вулканный выдох глубины земной. Речей и пенья на высоких нотах не слышу: как-то мелко и мало. Труд розы – вдох. Ей не положен отдых. Трудись, молчи, сокровище моё. Но что же запах, как не голос розы? Смолкает он, когда она мертва. Прости мои развязные вопросы. Поговорим, о госпожа моя. Куда там! Норов розы не покладист. Вдруг аромат – отлёт ее души? Восьмой ей день. Она свежа покамест. Как свежи, Боже мой, как хороши слова совсем бессмысленной и нежной, прелестной и докучливой строки. И роза, вместо смерти неизбежной, здорова – здравомыслью вопреки. Светает. И на синеве, как рана, отверсто горло розы на окне и скорбно чёрно-алое контральто. Сама ль я слышу? Слышится ли мне? Не с повеленьем, а с монаршей просьбой не спорить же. К заливу я иду. – О, не шути с моей великой розой! — прошу и розу отдаю ему. Плыви, о роза, бездну украшая. Ты выбрала. Плыви светло, легко. От Териок водою до Кронштадта, хоть это смерть, не так уж далеко. Волнам предайся, как художник милый в ночь гибели, для века роковой. До берега, что стал его могилой, и ты навряд ли доплывешь живой. Но лучше так – в разгар судьбы и славы, предчувствуя, но знанья избежав. Как он спешил! Как нервы были правы! На свете так один лишь раз спешат. Не просто тело мёртвое качалось в бесформенном удуший воды — эпоха упования кончалась и занимался крах его среды. Вы встретитесь! Вы стоите друг друга: одна осанка и один акцент, как принято средь избранного круга, куда не вхож богатый фармацевт. Я в дом вошла. Стоял стакан коряво. Его настой другой цветок лакал. Но слышалось бездонное контральто, и выдох уст ещё благоухал. Вот истеченье поминальных суток по розе. Синева и пустота. То – гордой розы собственный поступок. Я ни при чём. Я розе – не чета. 15–16 мая 1985 Репино

Гряда камней

I

Как я люблю гряду моих камней, моих, моих! – и камни это знают, и череду пустых и светлых дней, из коих каждый лишь заливом занят. Дарован день – и сразу же прощён. Его изгиб – к заливу приниканье. Привадились прыжок, прыжок, прыжок на крайнем останавливаться камне. Мой этот путь проторен столько крат, так пристально то медлил, то парил он, что в опыт камня свой принёс карат моих стояний и прыжков период. Гряда моя вчера была черна, свергал меня валун краеугольный. Потопная воды величина вал насылала, сумрачный и вольный. Чуть с ног не сбил и до лица достал взрыв бурных брызг. Лишь я и многоводность. Коль смоет море лишнюю деталь, не будет ничего здесь, никого здесь. В какую даль гряду не протянуть — пунктир тысячелетий до Кронштадта. Кто это – Пётр? Что значит – Петербург? Века проходят, волны в пыль крошатся. Я не умею помышлять о том. Не до того мне. Как недавней рыбе не занестись? Она – уже тритон, впервой вздохнувший на гранитной глыбе. Как хорошо, что жабрам и хвосту осознавать не надо бесконечность. Не боязлив мой панцирь, я расту, и мне уютна отчая кромешность. Ещё ничьи не молвили уста над непробудной бездной молодою: «Земля была безвидна и пуста, и Божий Дух носился над водою». Вдруг новое явилось существо. Но явно: то – другая разновидность, движенье двух конечностей его приблизилось ко мне, остановилось. Спугнувший горб и перепонки лап, пришелец сам подавлен и растерян. Непостижимый первобытный взгляд страшит его среди сырых расщелин. Пришлось гасить сверканье чешуи, сменить обличье, утаить породу, и тьмы времён прожить для чепухи — раскланяться и побранить погоду. Ознобно ждать, чтобы чужак ушел, в беседе задыхаться подневольной, вернуться в дом: прыжок, прыжок, прыжок — и вновь предаться думе земноводной.

II

Как я люблю гряду моих камней, простёртую в даль моего залива, — прочь от строки, влачащейся за ней. Как быть? Строка гряды не разлюбила. Я тут как тут в едва шестом часу. Сон – краткий труд, зато пространен роздых. Кронштадт – вдали, поверх и навесу, словно Карсавина, прозрачно розов. Андреевский собор, опять пришёл к тебе мой взор – твой нежный прихожанин. Гряда: шаг, шаг, стою, прыжок, прыжок, стою. Вдох лёгких ненасытно жаден. Целую воду. Можно ли воды чуть-чуть испить? – Пей вдоволь! – Смех залива пью и целую. Я люблю гряды все камни – безутешно, но взаимно. Я слышу ласку сдержанных камней, ладонью взгорбья их умов читая, и различаю ощупью моей обличий и осанок очертанья. Их формой сжата формула времён, вся длительность и вместе краткий вывод. Смысл заточён в гранит и утаён — укрытье смысла наблюдатель видит. Но осязает чуткая рука ответный пульс слежавшихся энергий, и стиснутые, спёртые века теплы и внятны коже многонервной. Как пусто это сказано: века. Непостижимость силясь опровергнуть, в глубь тайны прянет вглядчивость зрачка — и слепо расшибется о поверхность. Миг бытия вмещается в зазор меж камнем и ладонью. Ты теряешь его в честь камня. Твой недвижен взор, и голос чайки душераздирающ. Воздвигнув на заглавном валуне свой штрих непрочный над пустыней бледной, я думаю: на память обо мне останется мой камень заповедный. Но – то ль Кронштадт меня в залив сманил, то ль сам слизнул беспечный смех залива — я в нём. Над унижением моим белеет чайка стройно и брезгливо. Бывает день, когда смешливость уст — занятье дня, забывшего про вечность. Я отрясаю мокрость и смеюсь. Родную бренность не пора ль проведать? Оскальзываюсь, вспять гряды иду, оглядываюсь на воды далёкость. И в камне, замыкающем гряду, оттиснута мгновенья мимолётность.

III

Как я люблю – гряду или строку, камней иль слов – не разберу спросонок. Цвет ночи, подступающей к окну, пустой страницей на столе срисован. Глаз дня прикрыт – мгновенье ока: тьма — и снова зряч. Жизнь лакомств сокрушая, гром дятла грянул в честь житья-бытья. Ночь возвращает зренью долг Кронштадта. Его объём над плосководьем волн — как белый профиль дымчатой камеи. Из ряда прочих видимостей вон он выступил, приемля поклоненье… Как я люблю гряду… – но я смеюсь: тону в строке, как в мелкости прибрежной. Пытается последней мглы моллюск спастись в затворе раковины нежной. Но сумрак вскрыт, разъят, прёодолён сверканьем, – словно, к ужасу владельца, заветный отворили медальон, чтоб в хрупкое сокровище вглядеться. И я из тех, кто пожелал глядеть. Сон был моей случайною ошибкой. Всё утро, весь пред-белонощный день залив я озираю беззащитный. Он – содержанье мысли и окна. Но в полночь просит: – Не смотри, не надо! Так – нагота лица утомлена, зачитана сторонней волей взгляда. Пока залив беспомощно простёр все прихоти свои, все поведенья, я знаю, как гнетёт его присмотр: сама – зевак законные владенья. Что – я! Как нам залив не расплескать? Паломники его рассветной рани стекаются с припасами пластмасс и беспородной рукотворной дряни. День выходной: день – выход на разбой. Поруганы застенчивые дюны, и побирушкой роется прибой в останках жалкой и отравной дури. Печальный звук воздымлен на устах залива: – Всё тревожишь, всё неволишь. Что мне они! Хоть ты меня оставь. Моё уединение – моё лишь. Оно – твоё лишь. Изнутри запри покрепче перламутровые створки. Есть время от зари и до зари. Ночь сплющена в его ужайшем сроке. Я задвигаю занавес. Бледны залив и я в до-утренних кулисах — в его, в моих. Но сбивчивой волны бег неусыпен в наших схожих лицах. Меня ночным прохожим выдаёт, сквозь штор неплотность, лампы процветанье. Разоблаченный рампой водоём забыл о ней и предается тайне. Прощай, гряда, прощай, строка о ней. Залив, зачем всё больно, что родимо? Как далеко ведёт гряда камней, не знала я, когда по ней бродила. Май 1985 Репино

«Тому назад два года, но в июне…»

Тому назад два года, но в июне: «Как я люблю гряду моих камней», — бубнивший ныне чужд, как новолюдье, себе, гряде, своей строке о ней. Чем ярче пахнет яблоко на блюде, тем быстрый сон о Бунине темней. Приснившемуся сразу же несносен, проснувшийся свой простоватый сон так опроверг: вид из окна на осень, что до утра от зренья упасён, на яблок всех невидимую осыпь — как яблоко слепцу преподнесён. Для краткости изваяна округа так выпукло, как школьный шар земной. Сиди себе! Как помысла прогулка с тобой поступит – ей решать самой. Уж знать не хочет – началась откуда? Да – тот, кто снился, здесь бывал зимой. Люблю его с художником свиданье. Смеюсь и вижу и того, и с кем не съединило пресных польз съеданье, побег во снег из хладных стен и схем, смех вызволенья, к станции – сюда ли? а где буфет? Как блещет белый свет! Иль пайщик сна – табак, сохранный в грядке? Ночует ум во дне сто лет назад, уж он влюблён, но встретится навряд ли с ним гимназистки безмятежный взгляд. Вперяется дозор его оглядки в уездный город, в предвечерний сад. Нюх и цветок сошлись не для того ли, чтоб вдоха кругосветного в конце очнулся дух Кураевых торговли на площади Архангельской в Ельце и так пахнуло рыбой, что в тревоге я вышла в дождь и холод на крыльце. Ещё есть жизнь – избранников услада, изделье их, не меньшее, чем явь. Не дом в саду, а вымысел-усадьба завещана, чтоб на крыльце стоять. Как много тайн я от цветка узнала, а он – всего лишь слово с буквой «ять». Прочнее блеск воспетого мгновенья, чем то одно, чего нельзя воспеть. Я там была, где зыбко и неверно паломник робкий усложняет смерть: о, есть! – но, как Святая Женевьева, ведь не вполне же, не воочью есть? Восьмого часа исподволь. Забыла заря возжечься слева от лица. С гряды камней в презрение залива обрушился громоздкий всплеск пловца. Пространство отчуждённо и брезгливо взирает, словно Бунин на льстеца. Сентябрь – октябрь 1987 Репино

«Постоялец вникает в реестр проявлений…»

Постоялец вникает в реестр проявлений благосклонной судьбы. Он польщён, что прощён. Зыбкий перечень прихотей, прав, привилегий исчисляющий – знает, что он ни при чём. Вид: восстанье и бой лежебок-параллелей, кривь на кось натравил геометра просчёт. Пир элегий соседствует с паром варений. Это – осень: течет, задувает, печёт. Всё сгодится! Пришедший не стал привередой. Или стал? Он придирчиво список прочтёт. Вот – читает. Каких параллелей восстанье? Это просто! Залив, возлежащий плашмя, ныне вздыблен. Обратно небес нависанье воздыманью воды, улетанью плаща. Урождённого в не суверенной осанке, супротивно стене своеволье плюща. Золотится потатчица астры в стакане, бурелома добытчица рубит с плеча. Потеплело – и тел кровопьющих останки мим расплющил, танцуя и рукоплеща. Нет, не вздор! Комаров возродила натура. Бледный лоб отвлекая от высших хлопот, в освещенном окне сочинитель ноктюрна грациозно свершает прыжок и хлопок и, вернувшись к роялю, должно быть: «Недурно!» говорит, ибо эта обитель – оплот одиноких избранников. Взялся откуда здесь изгой и чужак, возымевший апломб молвить слово… Молчи! В слух отверстый надуло рознью музык в умах и разъятьем эпох на пустых берегах. Содержанье недуга не открыто пришельцу, но вид его плох. Что он делает в гордых гармоний чужбине? Тридевятая нота октавы, деталь, ей не нужная, он принимает ушибы: тронул клавишу кто-то, охочий до тайн. Опыт зеркала, кресел ленивых ужимки — о былых обитаньях нескромный доклад. Гость бормочет: слагатели звуков, ушли вы, но оставили ваш неусыпный диктант. Звук-подкидыш мне мил. Мои струны учтивы. Пусть вознянчится ими детёныш-дикарь. Вдоль окраины моря он бродит, и резок силуэт его черный, угрюм капюшон. Звук-приёмыш возрос. Выживания средством прочих сирых существ круг широкий прельщён. Их сподвижник стеснён и, к тому же, истерзан упомянутым ветролюбивым плащом, да, но до – божеством боязливым. О, если б не рояль за спиной и за правым плечом! Сочинитель ноктюрна следит с интересом за сюжетом, не вовсе сокрытым плющом. Сентябрь – октябрь 1987 Репино