В начале сентября австрийцы предприняли вторую попытку. Бреши в поредевших полках Потиорека залатало подоспевшее подкрепление. К каждой части был приставлен проводник-словак {385} . В одном батальоне офицеры, не говорящие на языке своего проводника, объясняли ему пантомимой, что теперь он подчиняется военным законам и за дезертирство ему грозит смертная казнь. Бедный крестьянин, решив, будто его собираются вешать прямо сейчас, затрясся в рыданиях, уверяя, что ни в чем не виновен.

Отступая к Дрине с однополчанами, Эгон Киш убеждал себя, что во второй раз попасть под обстрел будет не так страшно. «Вода кажется менее холодной, когда в нее погрузишься, – писал он в дневнике. – Наверняка с пулеметным огнем то же самое. Но прежде чем нырнуть, ты все равно дрожишь и стучишь зубами» {386} . Однако повторное вторжение австрийцев в Сербию началось так же бесславно, как и первое. 8 сентября под Велином-Селом войска рассаживались по штурмовым лодкам, на которых предстояло переправиться через Дрину, под плотным огнем легкой артиллерии. Из 20 человек, составляющих взвод Киша, в лодку сели только 10, остальные благоразумно скрылись {387} . Они гребли и гребли под дождем сербских пуль. Когда они достигли восточного берега, в лодке было полно раненых, отчаянно рвущихся назад, в безопасное место. Тысячи австрийцев из трех полков столпились в замешательстве на захваченном плацдарме, не в состоянии двигаться дальше под огнем сербов, засевших в бетонных укреплениях.

Наступила ночь. До самого рассвета промокшие и продрогшие австрийцы теснились у воды. Ранним утром 9 сентября был получен приказ отступать. Неповрежденных лодок, способных перевезти уцелевших назад, осталось лишь 12, по 40 мест в каждой, поэтому эвакуация растянулась на долгие часы. Большинство солдат побросали оружие и снаряжение. Пока австрийцы, жаждущие вернуться на свой берег, криками поторапливали гребцов, к переправе подоспела сербская пехота и разрядила в отступающих свои винтовки. Часть лодок пошла ко дну под артиллерийским огнем, многие бойцы утонули, поскольку не умели плавать или были ранены. Беглецы осаждали переполненные лодки, а те, кому посчастливилось в них забраться, яростно отбивались. Эгон Киш спасся вплавь, уцепившись незамеченным за леер шлюпки, гребущей к боснийскому берегу.

Целую неделю после катастрофы по Саве и Дрине плыли тела погибших австрийцев. В других местах некоторым частям удалось войти в Сербию с меньшими трудностями, однако без особого стратегического преимущества. Унтер-офицер Матия Малешич писал в отчаянии 16 сентября: «Какой же я голодный и как часто думаю о доме, о том, какой будет жизнь по возвращении. <…> Я много мог бы написать, но нужно экономить бумагу, потому что Бог весть, сколько нам еще воевать, а бумаги мало. Нужно писать о самом важном – Бог знает, к кому попадет этот дневник, если я погибну. Лучше помалкивать. Что меня ждет? <…> Болит все, ноги отморожены, я их не чувствую, только в тех местах, где лопнула кожа; оглох на правое ухо. Кажется, я уже совсем другой человек» {388} .

Пока одна часть австрийских войск терпела поражение и несла потери, другая предприняла еще одну попытку переправиться через Саву. 14 сентября под прикрытием темноты войска перешли реку вброд чуть севернее впадения в нее Дрины. Закрепившись на восточном берегу, они отразили контратаку сербов. Однако продвинуться дальше за последующие дни им не удалось, и они оказались заперты на узком пятачке. Появилось много случаев членовредительства. Исполненный презрения Потиорек приказал солдатам проявить твердость, «не страшась жертв», однако за пределы полуострова Парасница войска выйти не смогли. После нескольких недель безуспешных боев австрийцы отступили через Дрину обратно в Боснию.

Обеим сторонам не хватало сил для решительного удара. Дальше к югу и сербам, и черногорцам пришлось оставить захваченные плацдармы в Боснии. Австрийцы, по своему обыкновению, принялись вешать и расстреливать местных жителей, опрометчиво проявивших солидарность с недавними победителями. Генерал Потиорек жаловался: «Наши сербы [14] сражаются на сербской стороне не только в Герцеговине, но и в Вышеграде, где население вело саботаж против наших отступающих войск» {389} . Боснийский священник Вид Парежанин, повешенный австрийцами за то, что якобы передавал шифрованные сигналы врагу, кричал в петле: «Да здравствует Сербия! Да здравствует сербская армия! Да здравствует великая Россия!»

Австрийский врач Йохан Бахманн приводит несколько случаев, когда «симпатизирующий сербам боснийский сброд» якобы шпионил на сербскую армию. В числе упомянутых им подозреваемых фигурирует и пожилая крестьянская пара – мужа повесили, жену расстреляли, дом разграбили и сожгли. Однако даже Бахманна ужаснула судьба сербского пленного, раненного в голову. Перевязав его ночью и уложив в сарае у вышеградской дороги, доктор заглянул к нему на рассвете, чтобы сменить повязку, прежде чем полк отправится дальше. Но выяснилось, что пленного уже повесили – по распоряжению полковника, выведенного из себя бранью, которой пленный всю ночь осыпал Австрию. «Этот приказ был выше моего понимания и свидетельствовал о вопиющей бесчеловечности, – писал Бахманн. – Ранение спровоцировало у бедняги менингит, поэтому все его поведение было продиктовано воспаленным бредом» {390} .

Та же участь постигла попадавших в руки австрийцев многочисленных сербских подданных империи Габсбургов, переходивших границу, чтобы присоединиться к сербской армии. Тем не менее это не остановило 452 из 70 000 австро-венгерских пленных, удерживаемых Белградом, от вступления в сербские ряды. Вена подвергла свою боснийскую колонию новому витку репрессивных мер, призванных укрепить верноподданнические чувства. Запретили использование кириллицы в школах. Австро-венгерским войскам предписывалось самое суровое обращение с подозреваемыми в терроризме. Инструкция по борьбе с сербскими комитаджи предписывала стрелять в любого подозрительного, включая женщин и детей, «поскольку они тоже могут метать гранаты и бомбы» {391} . Война переросла в вялотекущие затяжные бои на два фронта: почти миллион сербов и австрийцев сражались на севере от Савы и в горах к востоку от Дрины.