Ни-ког-да. Никогда больше мы сюда не вернемся. Надо начинать новую жизнь, совершенно новую, жизнь без Сельмы… и без нашего «гнезда». Смириться можно со всем на свете. Рано или поздно каждому приходится терять самое главное, самое любимое. А разве мы – не такие, как все?

Сельма приехала в Кедрин в холодильном фургоне, а в дом Никодима Ершова, который приютил нашу семью, Сельму отвезли на черном «пээре». Ее покрывало пропитанное кровью знамя Гильдии. И некогда белое солнце, и белый меч на черном фоне стали кровавыми.

Я не мог находиться в доме Воеводы и отправился в офицерское общежитие кедринской рати. Вернее, меня приволок туда Фрол Полупанов – сам я еле ноги передвигал. Я не мог оставаться с семьей, потому что боялся смотреть в глаза матери. Я не был и на оплакивании моей сестры. И не оттого, что семья увидела в ране мой меч, – Ефим Копелев еще в Каменске обнаружил и тайком его вынул. Просто во мне сломался стержень: жизнь была кончена. После смерти сестры, гибели колонны и сожжения «гнезда» Пришвиных меня уже ничего не волновало, не заботило, не тревожило.

В полубеспамятстве я валялся на заправленной серым солдатским одеялом койке. Перед глазами являлись лица Сергея Платова и Кирилла Корина, посланных мною на смерть, Ивана Ракова, Петруся Голынко и Анвара Сама-това, сожранных кровеедом, Тимура Гарова и Игната Мостового, убитых моей сестрой, лицо Сельмы Пришвиной, чью кровь не смыть мне никогда, Назара Шульгина, лежащего на смертном одре и шепчущего, глядя на меня: «Дурак…» Дорога, усеянная телами ближних и дальних, тянулась за мной, и называлась она – жизненный путь.

Мертвые со мной разговаривали. Не корили, а пытались что-то объяснить, но я их не понимал. Мне казалось только, все они знают что-то, чего не знаю я. И не узнаю никогда. По крайней мере, пока жив… Они спрашивали о чем-то, беззвучно шевеля губами. Я не в силах был им ответить.

Так продолжалось вечность. Потом я не поверил: лишь два часа пролежал на той жесткой койке. И вдруг тяжелая рука легла мне на плечо, затрясла, пытаясь вырвать из цепкого плена мучительных видений. Я сопротивлялся – не хотел возвращаться в реальный мир. Тогда пришелец надавал мне пощечин: хлестких, звонких – с обеих рук, от которых похрустывали мои позвонки и моталась из стороны в сторону голова. Я очнулся. И тут он заплакал.

– Что делать, сынок? Как же теперь? Без Сельмы-то?..

Щеки горели, в голове звон. Я приподнялся на локтях, стукнулся затылком о металлическую спинку койки. Холодная латунь обожгла раскалившуюся голову. Я дернулся и сел на постели. Федор Пришвин сидел на табурете в изголовье кровати, держась за виски, и раскачивался из стороны в сторону.

– Убей меня, – произнес я спокойным, усталым голосом. Отца будто током ударило. – И всем станет легче, – развивал я свою мысль. – Мы сделаем так, будто я сам себя…

Он хотел снова хлестнуть меня по щеке, но я перехватил его руку, сжал изо всех сил. Я глядел на него, седого сгорбленного старика, погрузневшего, придавленного горем, и не мог узнать в нем Федора Пришвина – красавца, богатыря и мудреца, на которого в былые времена заглядывалась половина кедринских женщин.

– Ты… меня… слушай… Я… дело… говорю… – с паузами, чтоб дошло наверняка, произнес я.

– Сам себя кончай, коли приспичило! – выкрикнул он со злостью. – Нечего на других груз валить! – И брезгливо отодвинулся от меня. Справившись с собой, отец добавил глухим, чужим голосом: – Мать-то слегла – едва Сельму увидела. Сознание не теряла, не падала. Ослабла, дотащилась до постели – помощи нашей не приняла – и лежит. Руки едва поднимает и говорит с трудом. Врач сказал: «Нужен полный покой и хороший заговор – добрый, от своих».

Я слушал отца, и желудок мой наполнялся ледяной тяжестью, проваливался и тонул, и я тоже куда-то проваливался. Ма-ма! Господи! Ма-ма!..

– Пошли! – вдруг с прежней властностью произнес Федор Пришвин и поднялся с табурета. – Мать хочет тебя видеть. Убедиться, что ты жив-здоров. Нам не верит. И вот еще что… Она мне шепнула для тебя: «У нас большая беда. Надо быть вместе. Приходи скорей». Понял? А Никошу не бойся – он перебрался на время в штаб-квартиру. Сам перебрался – мы его не просили. Он ведь не сволочь. Психанул просто. Нервы у нас у всех шалят.

И представьте, я спустил ноги с койки, обулся, встал и пошел за отцом.

Мне не дали загрызть себя, меня заставили жить, так как надо было сражаться. Война – она и мертвого из гроба поднимет, поставит в строй, если враг у ворот.

Мирские власти по-прежнему не трогали кедринских и-чу да и прочих сибирских Истребителей Чудовищ. Ни правых, ни виноватых, ни тех, кто остался в стороне. Президент, будучи верховным главнокомандующим, запретил армии вмешиваться в конфликт внутри Гильдии. Тщательно взвесив и препарировав каждый шаг господина Лиоз-нова, каждое выступление, сделанное им за последний год, я пришел к выводу: возможно, Президент не имеет отношения к гибели нашей колонны. Хоть и была она ему как бальзам на душу.