Шрифт:
– Так оно само к тебе идет. Однако и дамы тоже к тебе неравнодушны.
– Ищу приключении с ними еще меньше, чем счастья в картах.
– Так что же тебе надобно, наконец? – Глебов даже повернулся к собеседнику с бритвой в руках.
Николай Соломонович молча пожал плечами.
– А Лермонтов-то! – продолжал корнет. – Так и сыплет в нас стихами. Меня так просто уморил: «Милый Глебов, сродник Фебов…» «Сродник Фебов…» – повторил он. – А дальше – хоть убей, ускакали стихи из моей забубённой головушки… Ведь он вчера и тебе что-то преподнес?
– Право, не помню, – рассеянно отвечал Мартынов.
– Куда же этакое годится! Надо бы хоть записывать его стихи. Говорят, выходит в знаменитые поэты.
– А судьи кто? Торопливые суждения собутыльников да восторги нервических девиц еще не делают прочной славы. Однако и у действительно знаменитых поэтов бывают безделки, которые по справедливости не доходят до потомков… Вот и ты, оказывается, ничего не помнишь из читанного мне экспромта?
– Признаюсь, от меня ни современники, ни потомки ничем не поживятся.
Они поболтали о разных пустяках, и Мартынов удалился к себе. Разговор с Глебовым если и успокоил Николая Соломоновича, то не вполне. Он-то хорошо запомнил вчерашний экспромт Лермонтова:
И блюди нас, как хожалый!На что намекал несносный стихотворец? Почему вдруг уподобил его хожалому, то есть в просторечье полицейскому будочнику? Глебов не запомнил, но могли обратить внимание другие. А если Лермонтов и на этом не угомонится?
Николай Соломонович в задумчивости расхаживал по комнате. Тревога нарастала. Содержался ли в стихах Лермонтова определенный намек или случайно попала под руку язвительная рифма?
Правда, он, Мартынов, как-то виделся с подполковником Кувшинниковым, прибывшим из Петербурга с особыми полномочиями, и имел с ним неофициальную беседу! Но ведь ничего, решительно ничего, кроме этой беседы, не было! Как же смеет Лермонтов публично называть его хожалым! Хорошо, если, по привычке, никто не обратил внимания на экспромт.
Все следующие дни Николай Соломонович появлялся в обществе, а вечерами у Лермонтова. Но сколько ни наблюдал, ничего не мог заметить. Поэт по-прежнему встречает его чуть-чуть иронической улыбкой, иногда бросит пристальный взгляд, но не пускается ни в какие разговоры. Так было и всегда. Должно быть, злополучный экспромт был делом случая и поэтической фантазии – брякнул для красного словца.
Ну и черт с ним, с Лермонтовым! А как вернуть рухнувшую карьеру? Не умереть же ему отставным майором в Пятигорске! Все обстоятельства последних лет, вплоть до сомнительной отставки, были явно плохи. Нужна верная карта, чтобы поставить на нее, не рискуя проигрышем.
Самое страшное было то, что о нем решительно забыли в Петербурге. Но он-то хорошо помнил незабываемое время, когда явился в свет кавалергардом, лично известным его величеству!
Увы, теперь приходилось довольствоваться вечерами у Верзилиных и волочиться за «Розой Кавказа» да за шестнадцатилетней Наденькой. А на что ему эти провинциальные девчонки!
Он по-прежнему пел мрачно-слезливые романсы и, пожиная лавры, думал: «Занятие, подходящее разве только для армейского прапорщика! Не пора ли начать писать стихи в альбомы простодушных пятигорских красавиц?»
Николай Соломонович чувствовал себя заживо похороненным: не начальством, а самой жизнью он отставлен вчистую. Он не может тронуться ни в Петербург, ни в Москву, с подорожной, выписанной на отставного армейского майора. Неизбежны оскорбительные толки. В лучшем случае на него свысока будут бросать неуловимо презрительные взгляды там, где раньше он был своим человеком.
Нужна верная, беспроигрышная карта, чтобы повернуть жизнь…
В городе он снова встретил подполковника Кувшинникова. Прощаясь, подполковник глянул ему в глаза:
– Всегда буду рад видеть вас, господин майор!
– Счастливо оставаться! – коротко ответил Николай Соломонович.
Отойдя несколько шагов, посмотрел по сторонам, сохрани бог, начнут еще плести черт знает что! По счастью, улица была безлюдна.
Конечно, подполковник Кувшинников принадлежит к людям нового времени и новых взглядов. И все-таки мысли, навеянные встречей, были тревожны. Ну, действительно привелось как-то побеседовать с приятным человеком. В одном они даже сошлись: на Кавказе существует немало крикунов, которые тем и занимаются, что порицают правительство и каждое его распоряжение. Против этих злопыхателей действительно нужны неотложные, может быть суровые, меры… И вдруг Николая Соломоновича охватила бешеная злоба. Из-за встречи, которая не имела решительно никаких последствий, публично называют его, Мартынова, хожалым! А завтра, чего доброго, произведут без обиняков в жандармы!..
Николай Соломонович по-прежнему продолжал бывать у Лермонтова. Здесь появились и те бывшие люди, которых Мартынов описал в «Гуаше». Придешь невзначай, а поручик Лермонтов о чем-то горячо спорит с разжалованным Назимовым. Эта развалина все еще цепляется за свою героическую репутацию, которая существовала и существует только в его больном воображении. Собеседники, когда их застанешь наедине, быстро меняют разговор, но нетрудно убедиться – Лермонтов верен себе.
Однако никак не может Николай Соломонович решить: был ли экспромт, отпущенный ему, делом случая или Лермонтов действительно что-нибудь пронюхал? А если и пронюхал, так что? Правда, подполковник Кувшинников весьма корректно поинтересовался, не желает ли вернуться на службу отставной майор. Подумаешь, велика честь – идти в подчинение к какому-то Кувшинникову и, надев голубой мундир, навсегда остаться зауряд-жандармом на Кавказе!