В штабе шла лихорадочная подготовка к военным действиям, предначертанным императором для восстановления начисто сметенной береговой линии. Здесь же формировался особый отряд, направлявшийся в Чечню под командой генерала Галафеева.

В этот отряд и предложили направиться прибывшему поручику.

– А мое назначение в Тенгинский полк? – спросил поэт.

– Нам лучше знать, где сейчас нужны бывалые на Кавказе офицеры… Сутки на размышление – и решайте, поручик!

Все, кого ни встречал он из кавказских знакомцев, все, с кем ни разговаривал в Ставрополе, советовали ехать в отряд генерала Галафеева.

– Там, Лермонтов, для штрафных верная выслуга!

– И генерал, между прочим, не дурак.

– Что тебе киснуть в полку! В отряде специального назначения легче дышать.

– Дышать-то нашему брату обер-офицеру, положим, нигде не дадут. Но, конечно, муштры и шагистики у Галафеева поменьше будет…

Поручик Лермонтов был командирован в отряд генерала Галафеева.

Так, бывает, не осуществляются, по прихоти случая, самые сокровенные замыслы самодержца.

Вместо поездки в Тенгинский полк Михаил Юрьевич должен был выехать в крепость Грозную, где формировался галафеевский отряд. Три считанных дня он еще мог провести в Ставрополе.

А со Ставрополем связаны памятные встречи. Здесь он увидел три года назад людей четырнадцатого декабря, которых привезли из Сибири, чтобы поодиночке рассовать разжалованных в солдаты по разным полкам. Уже погиб в мучительной лихорадке Александр Одоевский. Вспомнились рассказы Одоевского о встрече ссыльных декабристов с императором на Кавказе.

Это было тоже в Ставрополе. Стояла темная ночь. Шел проливной дождь. Вдали показались факелы конвоя и коляска. Одоевский подошел к окну и, глядя на царский поезд, обратился к товарищам: «Как это похоже на похоронное шествие!» Он оказался плохим пророком, бедняга. Император здравствует, Одоевского нет в живых. А другие?..

Вечером он разыскал уцелевшего от декабрьской бури Лорера, чтобы передать ему письмо, привезенное из Петербурга. Тяжкой была эта встреча. Больной человек, облаченный в солдатскую шинель, почти ни о чем не расспрашивал и равнодушно выслушивал столичные новости. Свидание не клеилось. Лорер встал первым.

– Еще раз благодарю вас, поручик, за доставленное письмо… – Он попытался улыбнуться. – Не часто приходят к нам вести от близких. Мы живем с ними в разных мирах, разделенные навеки… Хотя я, право же, предал забвению все зло, претерпленное мною от правительства…

Он ушел, сутулясь и кашляя.

Где же другие? Где те, кто умел сберечь «и веру гордую в людей и жизнь иную»?

А ведь здесь, на Кавказе, всего три года назад несогнувшиеся люди четырнадцатого декабря, превращенные в солдат без надежды на выслугу, бодро поднимали походные чарки. Под звон этих чарок звучали речи, полные веры в свое дело…

Михаил Юрьевич возвращался на квартиру одного из знакомых офицеров, у которого нашел временный приют. Хозяин отлучился куда-то по срочной военной надобности. Впереди предстоял одинокий вечер.

Поэт скинул шинель на руки расторопного денщика, прошел в комнаты – и раскрыл объятия нежданному гостю.

– Назимов! Какими судьбами? – говорил порт, целуясь с солдатом Кабардинского егерского полка.

– Не утерпел, Михаил Юрьевич, – отвечал Назимов, радостно разглядывая поэта. – Узнал о вашем прибытии и никак не мог утерпеть… По счастью, дали увольнение.

Перед Лермонтовым стоял высокий, сухопарый человек с открытым лицом, с заметной сединой и совсем молодыми глазами. Назимову было около сорока лет. В прошлом он участвовал в тайном Северном обществе, дружил с Рылеевым и Бестужевым, принимал горячее участие в спорах с друзьями о будущей российской конституции, теперь – был бессрочным пленником самодержавия.

Он явился в Петербург из своего псковского имения на следующий день после восстания. Не его вина была в том, что он опоздал: он слишком поздно узнал о начавшихся событиях. Но он не опоздал к тому, чтобы разделить участь товарищей. Михаил Александрович Назимов получил двадцать лет каторги и после одиннадцати лет пребывания в Сибири высочайшую милость – перевод рядовым на Кавказ с секретным за ним наблюдением.

На Кавказе и познакомился с ним опальный Лермонтов, отбывавший первую ссылку. Назимов раскрыл перед поэтом сокровенную летопись тайных обществ.

Они и теперь встретились так, словно только вчера рассказывал Назимов: «Я требовал, чтобы в конституции были даны серьезные гарантии против восстановления бесчеловечного деспотизма. Я предвидел, что и конституционный царь, вожделея тирании, может опереться на недовольных новым правлением или прибегнуть к помощи иностранных держав… Я ссылался на историю народов, полную вероломства правителей…»

Так говорил тогда человек четырнадцатого декабря о прошлом и, словно не было трех лет разлуки с Лермонтовым, продолжал сегодня: