Шрифт:
– Когда мы читали ваши стихи, Михаил Юрьевич, посвященные памяти Саши Одоевского, сильнее билось сердце. Нет, не напрасны были наши жертвы. Они станут уроком для людей будущего. Помните, как отвечал Одоевский Пушкину на его стихи, посланные к нам в Сибирь:
Из искры возгорится пламя!..Назимов помолчал, отдаваясь воспоминаниям.
– Ну, расскажите, Михаил Юрьевич, что слышно о Секретном комитете по крестьянским делам?
– Как? И сюда дошли вести об этом таинственном комитете? – удивился Лермонтов.
– О, мы ловим каждое о нем слово и ждем решений, о которых мечтали в молодости!
– Пустое, Михаил Александрович! – отвечал поэт. – О комитете в Петербурге уже перестали, пожалуй, и говорить…
Назимов недовольно посмотрел на поэта.
– Узнаю ваш саркастический взгляд и неверие, – сказал он, – но ведь жизнь-то идет вперед! Не говорит ли об этом самое учреждение комитета?
– Мне тяжело разочаровывать вас, Михаил Александрович. – Лермонтов говорил мягко, словно боялся причинить лишнюю боль. – Неужто вы думаете, что государь…
– Дело не в государе. Создается общественное мнение.
– Оно представлено теми, – продолжал Лермонтов, – кто владеет рабами и никогда не поступится своим правом.
– Но есть же люди и среди дворян! – воскликнул Назимов.
– Не люди, дорогой мой, а мертвые души…
Встретив недоуменный взгляд Назимова, поэт объяснил:
– Я имею в виду новую поэму Гоголя, о которой он сам поведал мне в Москве.
Разговор перешел на Гоголя. Потом Лермонтов подробно рассказывал о жизни в столицах. Чем больше рассказывал он, тем мрачнее становилась нарисованная им картина. Пошлость и пустота, добровольное раболепство и угодливый страх перед каждым квартальным, продажная бездарность и беспощадное гонение на честную мысль…
– Вот, Михаил Александрович, картина того, как слагается у нас общественное мнение. Кто же поверит в Секретный комитет? Право, приличнее бы именовать этот комитет сказкой для детей…
На следующий день они встретились снова. Назимов был мрачен и заметно под хмельком.
– Кажется, я немного пьян, – начал он. – А кто в этом виноват? Вы! Поэт, не способный подняться над землей на крыльях всепобеждающей мечты.
– Увы, Михаил Александрович, – отвечал Лермонтов, усаживая Назимова, – ненадежны эти крылья…
– Молчите, циник! Лучше рухнуть на землю с высоты и разбиться, чем ползать на четвереньках.
– Мужественные люди не говорят о смерти, Михаил Александрович!
– А если слишком много смертей было в нашей жизни?
– Палачи думают иначе. – Поэт подошел к Назимову. – И каждая смерть будет их новым торжеством…
– Тем скорее постигнет их кара небесная!
– Бог не вмешивается в русские дела… может быть, потому, что невозможно разобраться в нашей неразберихе, взирая с небесной высоты.
– Но кровь-то, пролитая палачами, вопиет к небу!
– Если только там кто-нибудь есть…
Назимов встал, покачиваясь. Глаза его блуждали.
– Каждый год, – сказал он тихо, – когда приближается день смерти Рылеева и его товарищей, я схожу с ума. И боюсь оставаться один. Ведь я был единственный узник, кто из окна каземата видел виселицы и казнь…
– Знаю.
– Что вы знаете? Этого нельзя знать! Надо было видеть и вытерпеть. О малодушие! Почему я не разбил тогда голову о каменную стену?!
– И доставили бы лишнюю победу палачам.
– Демон! – вскричал Назимов. – Демон-искуситель! А я все-таки верю…
– Во что?
– Во что? – повторил Назимов. Он положил голову на руки и так сидел несколько минут. Хмель как-то сразу с него соскочил. – Опять близится июльский рассвет, – заговорил он. – Как сейчас вижу – под окнами моего каземата виселица. Барабанная дробь и палачи. Они идут толпой, палачи в генеральских эполетах и в тюремных кафтанах, палачи в белых перчатках и те, с деловой, равнодушной хваткой…
– Не надо, Михаил Александрович! Пощадите себя…
– Не пощажу! Ни себя, ни вас! И ведут братьев наших… А потом крик, страшный крик из-под савана сорвавшихся с петли… А-а! – почти закричал Назимов и закрыл глаза. – И снова палачи, бросившиеся на полумертвецов…
Он протянул руки, будто отбиваясь от страшного видения. Все лицо его, испещренное морщинами, было мокро от слез.
– Где же отмщение? Где? Вы последнюю надежду отнимаете своим неверием…
Лермонтов сидел на табуретке, облокотясь на стол. Губы его были сурово сомкнуты.