Еще стояли белые ночи. Невские воды были неподвижно тихи. Герцен садился на весла, Наталья Александровна бралась за руль. Александр Иванович греб сильно, безостановочно, пока лодка плыла между императорским Зимним дворцом и императорской Петропавловской крепостью. Когда заворачивали в Малую Невку, Герцен бросал весла.

– Если бы никогда не возвращаться туда! – гребец протягивал руку в том направлении, где остались дворец и крепость-тюрьма. – Но полно, полно, – перебивал он сам себя, – стоит ли подражать страусу, который прячет голову от опасности и думает, что спасся! Недаром же и считают страуса самой глупой и беззащитной птицей!

Вдали на реке плескались чуть видимые огоньки. Изредка набегал робкий ветерок и исчезал, не подняв даже легкой ряби. Сливались с небом дымчатые берега. Казалось, что и ялик, несомый течением, вот-вот исчезнет в этой дымке, розовеющей на востоке.

– Боже, как хорошо! – шептала Наталья Александровна. – Может ли быть людям так хорошо, как нам с тобой?

Они оба влюбились в Неву.

Покинув Демутову гостиницу, Герцены обосновались в огромном, шестиэтажном доме на углу Гороховой и Морской. Просторное барское помещение обставлено с тонким вкусом. Герцен-старший заполнил кабинет книгами. Герцену-младшему отведена детская. Ему бы тоже не было здесь тесно, если бы родители не превратили детскую в склад игрушек. Но ничто не манит Сашку так, как лошадь, потерявшая хвост и ногу в первый же час знакомства с пытливым естествоиспытателем. Запоздалое его раскаяние и стало основой этой пламенной дружбы.

По утрам в детскую приходят родители. Александр Иванович тщетно пытается подсунуть сыну новый мяч, замысловатый кораблик или разноцветные кубики – Сашка проявляет полную независимость вкусов, хранит нерушимую верность в дружбе и не идет ни на какие приманки.

Тогда коллежский асессор Герцен-старший отправляется в министерство внутренних дел и исчезает, – впрочем, ненадолго, – в канцелярских недрах. Начальники отделений озабоченно бегут с портфелями по бесконечным коридорам, спеша на доклад к директору департамента. Столоначальники никуда не бегут. Они прилежно пишут. Если же нет у столоначальника покровителя, или, как говорят, руки, если не приключится какое-нибудь экстраординарное событие, то суждено умереть бедняге за тем же самым столом. А канцелярская мелкота прозябает без всяких надежд даже на экстраординарный случай. Был среди этой мелкоты и такой чиновник, который тридцать три года записывал исходящие бумаги и печатал сургучом пакеты. Судя по стекавшимся к нему бумажным потокам, можно было с уверенностью сказать, что это самый обремененный в министерстве человек.

Герцен заезжал в министерство утром – чиновник записывал и печатал. Случалось, что Герцен уезжал из министерства к вечеру, – чиновник по-прежнему печатал пакеты и записывал их в журнал, все так же склонив к плечу лысую голову.

– Я смотрю на него, – рассказывал Александр Иванович жене, – и думаю: ведь это тоже целый мир забитых человеческих существ. Он иногда посмотрит уныло на проходящих чиновников, а мне так и представляется, что все они кажутся ему пакетами, ожидающими сургуча…

Но Наталье Александровне было не до забитых жизнью чиновников. Ее собственный дом все еще не был устроен.

Наконец настал долгожданный вечер, свободный от гостей и театров. К удивлению, даже Сашка охотно улегся спать, хотя и не спускал с матери глаз, чтобы она обманом не покинула детскую. Но недаром говорит пословица – на всякого мудреца довольно простоты. Уставился Сашка на мать, караулил-караулил и вдруг уснул.

Наталья Александровна оставила сына на попечение няньки и тихо открыла дверь в мужний кабинет.

– Александр, не забыл ли ты, что твои рукописи до сих пор не разобраны? Пора, милый, за них приняться.

И вот освободились наконец беспокойные мысли от связывавших их пут. Наталья Александровна бережно распаковывает рукописи и передает их мужу. Александр Иванович перелистывает, пробегает глазами и тянется к следующей тетрадке. Порылся, отложил в сторону какую-то повесть и неожиданно для себя обнаружил пожелтевший от времени, давно забытый лист. Святая университетская старина! Это была программа журнала, скрепленная подписью неразлучного во всех замыслах друга – Николая Огарева.

Наталья Александровна подавала ему новые вороха бумаг, Герцен их не видел. Он с улыбкой перечитывал эту неосуществившуюся программу, гордо набросанную студенческой рукой.

– Мы собирались издавать журнал, – сказал Герцен жене, – твердо заявив, что литература представляется нам нераздельной от политического бытия России. О юность, юность, милая, дерзающая и восторженная юность! Хотел бы я видеть, как мог бы существовать такой журнал в империи, в которой жандармы пишут, а литераторы молчат!

Он положил выцветший листок и, взяв Наташу за руки, притянул ее к себе. Жена-друг должна знать самые затаенные мысли, хотя бы и не во всех могла разобраться.

– Я чувствую непреодолимое желание писать, – продолжал Герцен, – но вовсе не для того, чтобы складывать написанное в письменный стол или возить за собой этот громоздкий багаж да затруднять тебя разборкой…

– Пока что ты мне только мешаешь, – ответила Наташа. – Давай сюда твои дневники.

Герцен передал ей толстую тетрадь.

– Кажется, единственный вид словесности, – сказал он, – когда человек может мыслить и говорить свободно в этом мире холопской мерзости.

– Тише, тише, милый! – перебила Наталья Александровна, многому научившаяся в Петербурге. – Я так за тебя боюсь!

– А! Вот видишь, – перебил ее муж. – Мы говорим с тобой наедине, в нашей собственной квартире, и ты, не дрогнувшая бежать со мной, ссыльным, во Владимир, ты, такая стойкая во всех испытаниях, не можешь отделаться от этого унизительного страха.