Шрифт:
Мартынов прислушивался к каждому известию, шедшему из столицы. Когда-то там, в Петербурге, ему самому готово было улыбнуться счастье. Для этого имелись все основания. Родственник его, генерал Мартынов, был одним из приближенных императора. Николай Павлович никогда не забывал услуги, оказанной ему расторопным генералом в памятный день четырнадцатого декабря 1825 года. Мартынов одним из первых привел на Сенатскую площадь полк, не вышедший из повиновения правительству. Оценив усердие верного служаки, император пожаловал его в генерал-адъютанты, а позднее назначил комендантом столицы.
При посещении Школы гвардейских подпрапорщиков Николай Павлович милостиво отличал и юнкера Мартынова. Его величество изволил с ним даже шутить!
Все должно было устроиться для молодого человека прекрасно. Но именно тогда, когда юнкер Мартынов окончил школу, преуспевавший генерал оставил своего родственника сиротой. Стоило только раз оборваться нитям, которые протягивала Николаю Соломоновичу улыбающаяся фортуна, как дальше все пошло трещать по швам. Он отправился волонтером на Кавказ, мечтал вернуться чуть ли не генералом, осыпанным боевыми орденами, а вернулся в Петербург без единой награды.
Теперь он оказался на Кавказе вторично, по обстоятельствам, о которых не любил напоминать даже самому себе. Кажется, только единственный раз закружилась трезвая голова молодого кавалергарда – и вот изволь тянуть лямку в чертовом Гребенском полку! Да еще убереги в экспедициях давно протрезвевшую голову!
Вдали прозвучал выстрел, другой, третий. Мартынов остановил коня, выждал тишины и благополучно продолжал путь к стоянке полка.
В походе, как и всегда, он квартировал в одиночку. Николай Соломонович терпеть не мог шумного общества казачьих офицеров, среди которых ни один не отличался ни знатностью, ни связями в Петербурге. К тому же уединения требовали тайные его занятия.
Глава вторая
Как известно, почтенный штабс-капитан Максим Максимыч много рассказывал о Бэле. Между прочим, не он ли говорил о ней и о Печорине:
«Бывало, она подойдет к нему, возьмет за руки и долго-долго смотрит ему в глаза, потом вздохнет и сядет возле него. Случалось, напротив, что в порыве шумной веселости она забежит к нему сзади, схватит его неожиданно за голову и, крепко поцеловав, зальется громким смехом…»
И разве не той же рукой Максима Максимыча набросан портрет юной черкешенки:
«Судя по росту и гибкости ее стана, это была молодая девушка; по отсутствию же форм и в особенности по выражению лица – совершенный ребенок; что-то детское, что-то неоконченное было в этих узких плечах, в этой плоской, еще не наполнившейся груди, которая была стянута серебряными застежками…»
Нет, нет! Никогда не говорил о Бэле такими словами почтенный штабс-капитан Максим Максимыч. Все это написано не о ней, а о черкешенке Гуаше, героине одноименной повести, принадлежащей перу никому не известного автора – Николая Соломоновича Мартынова.
Могла бы выйти в свет замечательная кавказская повесть. Но как не повезло несчастной «Гуаше»! Михаил Лермонтов напечатал в журнале «Бэлу», а теперь ее же историю наперебой читают люди в лермонтовском романе. Опять сорвалось!
Между тем как бы выиграла русская словесность, какой истинный герой времени явился бы в «Гуаше»!
Правда, взвесив все обстоятельства, Николай Соломонович решил потрафить модному вкусу. Он не пожалел красок, чтобы изобразить язвы петербургского света.
«Петербургская среда портит людей, – утверждал автор. – В петербургском свете берут начало и развиваются все те мелкие страсти и пороки, которыми так страдает наше современное общество: эгоизм, тщеславие, интриги, фанфаронство – вот обыкновенные спутники этого блестящего ничтожества. Для петербургского юноши непонятно, например, как можно быть очень порядочным человеком и не уметь говорить по-французски. Тут внешность овладевает всем, наружная форма берет перевес над внутренним содержанием…»
Итак, автор отдал полную дань модной критике высшего столичного общества, в котором вырос будущий поклонник Гуаши, блестящий гвардеец Долгорукий. Ему и суждено стать героем любовной истории, вставленной в экзотическую кавказскую рамку. Но пусть не спешит с выводами читатель. Любовная история останется только фоном. Автор готовит Долгорукому почетный жребий. Долгорукому, а не кому-нибудь другому, суждено быть героем времени.
И здесь начинается коренной спор между бывшими юнкерами Школы гвардейских подпрапорщиков, обратившимися к словесности.
Николай Соломонович Мартынов внимательно изучил повести своего однокашника Михаила Лермонтова. Автор «Гуаши» воспринял сюжет – любовь русского офицера к черкешенке; он скопировал, как умел, свою Гуашу с лермонтовской Бэлы. Но когда встал вопрос о герое, Николай Мартынов не пошел по тому пути, который издавна избрал для себя опальный поручик Лермонтов.
Пусть гнездятся в высшем свете пороки и страсти, – разумеется, мелкие! Но на то и существуют герои, чтобы побеждать пороки.
«Нравственная порча, – уверял автор «Гуаши», – не коснулась Долгорукого: он вышел чист и невредим из этого одуряющего омута».