День свадьбы приближался. Приехал Кетчер. С его приездом исчезла в доме тишина. Гостил в Покровском и Грановский с женой. В честь будущих супругов был приготовлен торжественный ужин. Но из Москвы никто не приехал. В полночь дамы удалились. Мужчины сели за стол, и Кетчер не преминул откупорить шампанское. Он действовал по мудрому правилу: если вино есть, его надо пить.

К звону бокалов присоединились звуки приближающегося колокольчика. Едут!..

В ночной темноте из тарантаса вышел Боткин. Герцен подал руку, чтобы помочь выйти Арманс, – и очутился в чьих-то крепких объятиях.

– Белинский!

Виссарион Григорьевич хохотал до упаду. Боткин едва не плакал. Белинский и объяснил загадочное происшествие. Когда он приехал в Москву, то застал Боткина в новом припадке рефлексии. Арманс было отправлено письмо: проанализировав свои чувства, Василий Петрович не может без ужаса думать о браке. Ответ Арманс был короток: она освобождала Боткина от данного слова.

«Я вас буду помнить с благодарностью, – писала она, – нисколько не виню вас: я знаю, вы чрезвычайно добры, но еще больше слабы. Прощайте же и будьте счастливы».

Письмо и приехало в Покровское вместо Арманс. В уединенное жилище Герценов, где Александр Иванович и Наташа боялись коснуться незаживающей раны, ворвалась история попранной любви, принесенной в жертву рефлексии.

Василий Петрович был смущен, однако жаждал обсуждения своего поступка. Обсуждения не было. Всем было не по себе. Наташа смотрела на Базиля холодными глазами. Василий Петрович, не найдя сочувствия, проводил время в одиноких прогулках.

Внимание хозяев было отдано Белинскому. Наталья Александровна только и думала о том, чтобы предложить ему теплый плед, едва слышала первый приступ его кашля. Она заказывала его любимые блюда. Едва Белинский вступал в общий разговор, Наташа смотрела на него пытливыми глазами. Не часто доставалось такое ласковое внимание Виссариону Григорьевичу.

А на очереди был Сашка.

– Белинский! – басил он, подражая взрослым, и тянул гостя на луг за домом.

Здесь у Сашки был собственный кабинет естествоиспытателя. А мошки и жуки-самоубийцы, как нарочно, ползли сюда со всех сторон. Только бабочки, беззаботно кружась, дразнили нерасторопного натуралиста. Но тут неожиданные способности ловца проявил Белинский.

– Природа – важная материя для философии, – говорил Александр Иванович.

– Важнейшая, – отвечал Виссарион Григорьевич, готовясь к новому прыжку.

– Мне все больше думается, – продолжал Герцен, пытаясь начать серьезный разговор, – что философия без естествоведения так же невозможна, как естествоведение без философии. Взаимное отдаление этих наук – только свидетельствует об ошибках прошлого, их взаимосвязь – откроет новые, еще невиданные горизонты. Как ты думаешь, Виссарион Григорьевич?

Сашка настороженно прислушивался к непонятным, но заведомо опасным речам отца. По собственному опыту четырехлетней жизни он хорошо знал, что дай только взрослым стакнуться – тогда прости-прощай всякое дело!

– Белинский! – Сашка тянул его за руку подальше от родителя, туда, где природа раскрывала новые, только ему одному ведомые тайны.

Белинский покорно следовал за ним, зорко всматриваясь в высокую траву.

А с террасы спешила к дорогому гостю Наташа.

Наконец Герцен увел Белинского в кабинет. Виссариону Григорьевичу привелось выслушать рассказ о драме, которая началась в доме Герценов в тот летний день, когда Александр Иванович поддался неодолимому зову крови и добровольно загрязнился.

– Взыграла, стало быть, голубая дворянская кровь? – вырвалось у Виссариона Григорьевича. – Всех бы нас, мужиков, поучить хорошенько одной плетью! – Кажется, к укору грешнику он присоединил укор и самому себе. За каким призраком погнался он в Прямухино?

– Наташа, – продолжал Герцен, – вся сосредоточилась на своем оскорблении, на своем чувстве боли. Она отгородилась от жизни, и это ее губит. Для нее словно не существует больше ни окружающий мир, ни наши мысли и надежды. И вот – дом, построенный только на личном, оказался на песке. А ты, Белинский, писал мне о нашем счастье!..

Долго молчал Виссарион Григорьевич.

– Я не умею утешать, да и не нужны они, утешения. Оставим их для слабых духом. Но запомни мои слова: не может Наталья Александровна жить вне того необъятного мира идей и чувств, в который она вошла вместе с тобой. Если же рана ее глубока, то не может и быть иначе, когда сильна любовь. Любовью же вы и исцелитесь оба. Ни о ком бы не стал я пророчествовать, кроме как о тебе и о Наталье Александровне. Если ее силы иссякли, будь ты вдвойне силен… Творец небесный! Как я люблю вас обоих! – вдруг воскликнул Белинский, и столько горячности было в этих словах, что Герцен взглянул на него, не скрывая удивления: не часто так откровенно обнаруживал свои чувства Виссарион Белинский.