Едва синица была дана, вся скептическая холодность юрисконсульта вдруг исчезла. Оказалось, что это был наидобродушнейший человек, наиприятнейший и наиразговорчивый, не уступавший в ловкости самому Чичикову.

– Будьте спокойны и не смущайтесь ничем. Старайтесь, чтобы производство дела было основано на бумагах, – наставлял колдун-юрисконсульт Чичикова, как учитель объясняет грамматику ученику. – И как только увидите, что дело идет к развязке, старайтесь не то чтобы оправдать или защищать себя, нет, старайтесь спутать дело новыми, посторонними статьями. Спутать, спутать! – повторял юрисконсульт, как маг, приступивший к заклинаниям. – Я почему спокоен? Пусть только дела мои пойдут похуже, я всех впутаю: и губернатора, и вице-губернатора, и полицмейстера, и казначея. А там пусть их выпутываются. А пока они выпутываются, другие успеют нажиться. Ведь только в мутной воде ловятся раки.

Еще раз посмотрел маг юрисконсульт в глаза Чичикову:

– Первое дело спутать. Так можно спутать, так все перепутать, что никто ничего не поймет. Прежде всего, помните, – пообещал наконец юрисконсульт, задобренный синицей: – вам будут помогать.

Гоголь часто перечитывал черновики, отмечая места, где требовалась дальнейшая обработка. Юрисконсульт приводил его в содрогание. Будто не он его изобразил, а сам по себе заявился в поэму этот слуга сатаны.

Между тем в Тьфуславле по судам пошли просьбы за просьбой. У старухи миллионщицы, завещание за которую составил Чичиков, нашлись родственники. Как птицы слетаются на мертвечину, так налетели они на несметное имущество. Явились улики на Чичикова не только в покупке мертвых душ, но и в провозе контрабанды в бытность его еще при таможне. Выкопали все, разузнали его прежнюю историю.

Но едва появились в поэме ободряющие слова: «И над Чичиковым не дремотствовала чья-то всеспасающая рука», – двери тюрьмы растворились, вошел старик Муразов.

Он глядел на Чичикова скорбным взглядом:

– Ах, Павел Иванович, Павел Иванович! Что вы сделали!..

Начиналось борение светлых и адских сил за душу достопочтенного Павла Ивановича Чичикова. Правда, адские силы еще ничем не обнаруживали своих намерений. Говорил пока только Афанасий Васильевич Муразов:

– Как вас ослепило это имущество! Из-за него вы и бедной души своей не слышите.

– Подумаю и о душе, но спасите! – Чичиков громко рыдал от нестерпимой боли сердца; оторвал в отчаянии полу фрака и, запустивши обе руки себе в волосы, безжалостно их рвал.

– Что вся жизнь моя? Лютая борьба, судно среди волн. И потерять, Афанасий Васильевич, то, что приобрел такой борьбой! Ах, если бы удалось мне освободиться, возвратить имущество! Клянусь, повел бы совсем другую жизнь… Спасите, благодетель!

– Спасти вас не в моей власти. Но приложу старание, чтобы облегчить вашу участь и освободить вас.

Тут Чичиков, наверное, повел глазом, хотя и не отметил этого Гоголь. Муразов продолжал:

– Если, паче чаяния, мне удастся, то попрошу вас, Павел Иванович, награды за мои труды: бросьте все поползновения на эти приобретения. Говорю по чести: если бы я лишился всего моего имущества, а у меня его больше, чем у вас, я бы не заплакал.

Чичиков, памятуя о миллионах Афанасия Васильевича, наверняка еще больше усомнился, но снова не отметил этого Гоголь.

– Поселитесь в тихом уголке, – продолжал Муразов, – поближе к церкви и простым людям, или, если знобит сильное желание оставить по себе потомков, женитесь на небогатой, доброй девушке, привыкшей к умеренности. Забудьте этот шумный мир и все его обольстительные прихоти. Пусть и он вас забудет. В нем нет успокоения.

В советах Афанасия Васильевича была бросающаяся в глаза черта. Подобные наставления печатались в каждой нравственно-поучительной книге и украшали любую церковную проповедь. Непременно должен был заскучать Чичиков, как только посетитель отвлекался от существенности, каковой была для Павла Ивановича знаменитая шкатулка, попавшая в руки чиновников.

Произошло, однако, другое.

«Чичиков задумался, – писал Гоголь. – Что-то странное, какие-то неведомые дотоле, незнаемые чувства пришли к нему. Как будто хотело в нем что-то пробудиться…»

Но едва подтвердил Павел Иванович обещание начать другую жизнь, едва удалился Муразов, чтобы ходатайствовать перед генерал-губернатором, вмешались бездействовавшие доселе адские силы. Двери темницы растворились. Появился чиновник, посланный от юрисконсульта.

– Знаем все об вашем положении. Не робейте. Все будем работать на вас… Тридцать тысяч на всех. Тридцать тысяч на всех и ничего больше.

– Будто? – воскликнул Чичиков. – И я буду совершенно оправдан?

– Кругом! Еще вознаграждение получите за убытки.

– И за труд?.. – еще раз переспросил Чичиков.

– Тридцать тысяч. Тут уж всем вместе – и нашим, и генерал-губернаторским, и секретарям.

– – Но позвольте, как же я могу? Все мои вещи, шкатулка, все запечатано!

– Через час получите все. По рукам?

И Чичиков дал руку…

Не прошло и часа, как была принесена шкатулка, – бумаги, деньги, – все в наилучшем порядке. И уж начали грезиться Чичикову кое-какие приманки: и театры, и плясунья, за которой он волочился. Деревня и тишина стали казаться бледней, город и шум – ярче, яснее оживать!