— Ну, хватит. У вас есть карта вин?

Пожав плечами, официант убегает.

— Да пусть несет любое, — говорит Морин.

— Нет-нет, у нас сегодня особый день.

Официант возвращается с картой вин, их там не меньше пятидесяти, и цены умопомрачительные. До сего момента Чарли считал, что испанское вино дешевое. Он растерянно листает каталог.

— Вы можете что-нибудь посоветовать?

Официант опять настороженно посматривает на соседние столики. Не глядя на Чарли, говорит:

— Тут все зависит от вас.

— То есть?

— Все зависит от вашего кошелька.

От такой дерзости Чарли едва не подскакивает.

— Цена значения не имеет. Что у вас тут стоящее?

— А что вы предпочитаете? Сухое… или полусухое? Или терпкое красное с богатым букетом? Та-ак, какие у нас там блюда?

У Чарли лопается терпение.

— Послушайте, принесите нам бутылку приличного красного вина.

— Красное? С каракатицей?

— С какой еще каракатицей?

— "Пульпо а-ла гальега". Каракатица по-галисийски. А к рыбе и морепродуктам подают белое.

Чарли сглатывает слюну, чтобы одолеть охватившее его отвращение.

— Я плачу и имею полное право заказать то, что мне нравится.

— Да-да, разумеется.

Грациозно развернувшись, он уходит в сторону кухни.

— Проклятые даго. Луковые души. Мудаки…

— Ш-ш-ш.

— Прости, лапонька.

Чарли обычно старается не выражаться при Морин, хотя знает, что подобная щепетильность по нынешним временам — старомодное чудачество. Искореженный потолок и ссора с братом оставили отвратительный осадок. Но Чарли сдерживается. И старается сосредоточиться на приятных вещах, которые ему еще сулит сегодняшний вечер.

Он вспоминает про кино, про "На юге Тихого океана", и сразу в ушах звучит музыка оттуда, сердце сжимается от щемящей тоски. Неужели где-то живут такой жизнью, как на тех дивных островах? Сам Чарли кроме Англии бывал только в Испании. Неужели на земле существуют эти желтые и синие просторы? Эти экзотические женщины, которые не прячут грудей или не прятали. С такими лапоньками забудешь про все неприятности. Возможно, там, на тихоокеанских берегах, действительно можно было когда-то здорово оторваться.

В ожидании заказа Чарли мучительно пытается найти подходящую тему. Им редко приходится попадать в подобную вынужденно интимную обстановку, когда поневоле нужно разговаривать, не важно о чем.

— Ты все еще переживаешь из-за Роберта?

— Он не звонит. Его телефон отключен. Конечно, переживаю, Чарли.

— Не волнуйся, с ним будет полный порядок, он справится. Он же Бак. Все образуется.

— Он думает, что совсем тебе не нравится.

— Что за чушь! Нравится, не нравится. Он мой сын.

— Я знаю, как ты его любишь, Чарли. Но он такой ранимый. Почему ты не попытаешься?

— Не попытаюсь что? Что, по-твоему, я должен сделать?

— Ну-у… скажем, как-нибудь пригласи его поиграть с вами в карты. Отец и сын решили вместе провести вечер в мужской компании. Было бы очень неплохо.

Но Чарли, словно не слыша ее слов, с горечью говорит:

— Его, видите ли, не устраивает такая работа, а я уже, считай, тогда договорился. По крайней мере был бы верный кусок хлеба.

Чарли до сих пор жгла обида на сына за то, что тот пренебрег его рождественским подарком, льготной профсоюзной карточкой, на подсознательном уровне он даже немного злорадствовал — ничего, пусть теперь покрутится, хлебнет настоящей жизни. В его отношении к сыну явно проскальзывает странная жесткость, хотя Чарли не признается в этом даже самому себе, избегая слишком глубоких погружений в свое "я". Та же часть его натуры, которую он хорошо знает, желает Роберту только добра.

Наконец появляется официант с бутылкой вина и наливает немного в бокал Чарли — для дегустации. Немного отпив, Чарли нащупал кончиком языка кусок пробки.

— Там крошки от пробки.

— Не может быть. Вам показалось. Попробуйте еще.

Официант произнес это столь непререкаемым тоном, что Чарли больше не решается роптать. Он делает большой глоток. Вино вполне приятное, но Чарли совсем не убежден, что приличное вино должно быть на вкус именно таким. Тем не менее он нехотя кивает. Наполнив оба бокала, официант удаляется. Чарли раздосадован, ему хотелось поставить этого красавчика на место. Он чувствует, что выглядит перед Морин не лучшим образом.

Оба опять проваливаются в вязкое молчание. За двадцать два года супружеской жизни все точки зрения, все пристрастия, все слабые места и опасные темы уже выяснены и разложены по полочкам. Жизнь их давно напоминает плаванье вокруг вдоль и поперек исхоженных скал, вокруг вещей в их старенькой квартире, похожей на мелкий и совершенно прозрачный прудик. Чарли кажется (хотя он об этом не задумывается), что он слишком уж хорошо знает Морин, так же хорошо, как свой типографский камень в наборном цеху, каждую черточку, каждую зазубринку. Он уверен, что в душе Морин для него нет тайн, он сумеет прочесть в ней все, даже задом наперед, запросто, как зеркально перевернутые буквы на печатной форме. Морин и собранные из металлических строк полосы набора очень похожи: своей плотностью, основательностью, надежностью. И скучностью. Но Чарли с детства внушали, что от жизни глупо ждать веселья или ах какого счастья. Радуйся тому, что имеешь; нужно исхитриться сохранить хотя бы это, защитить то, что тебе дано.