Факт, что после «черной дыры» Столетней войны в «добрых» городах с новой силой возобновилась мода на воспитание. И не только среди элиты. Остается полностью в стороне только мелкий люд (40% городского населения). За исключением этой группы все более и более избирательная педагогика предлагает начальное, а с 10 лет — основное образование. Затем следуют курсы нотариата или коммерции. Университет посещает незначительное число молодежи до 28 лет. В каждом крупном городе на рынок труда поступает несколько десятков выпускников университета, которые в лучшем случае занимают престижные или высокооплачиваемые должности. Распространение просвещения, даже на начальном этапе, ориентирует лучшие умы на изучение античных достопримечательностей родного города, которые становятся предметом гордости и поводом для пышных мемориальных празднований. Гордостью города становятся и общественные монументы. Было бы преувеличением утверждать, что речь уже шла о городском благоустройстве. Подобное время от времени материализуется по случаю королевских визитов в возведении на улицах и в переулках декораций из дерева или с использованием тканей. Тем не менее в городах было немало сооружений: крепостные стены, башенные часы (уже стали исчислять время), игольчатая стрела кафедрального собора, мэрия, а также централизованные бордели, работавшие во имя общего блага. Реакция моралистов наступит лишь после 1490-1500 годов, когда сифилис «деборделизирует» [25] улицы и сознание и когда в решении этой задачи очищения в их поддержку выступят первые протестанты.

Воспевая общие институты рынка, Возрождение и особенно Реформация придадут ему определенную направленность. Они будут утверждать, что рынок предназначен для торговли в ее чистом виде, и пытаться исключить из сферы его действия некоторые секторы, такие как любовь (отныне проституция осуждается) и религия (индульгенции предаются позору).

XV век — век столиц, прежде всего Парижа, но также Тура, Авиньона, который даже без физического присутствия папы сохранял остатки былого понтификального, финансового и прочего величия. Упомянем также некоторые города — центры владений «удельных князей, крупных вассалов и властителей периферийных княжеств» (Дижон, Ренн…). После завоевания их французами они перестали быть столичными городами, но их роль была подтверждена Валуа. Без каких-либо колебаний они разместили здесь парламенты, университеты, счетные палаты. В противном случае как бы они смогли установить контроль над провинциями?

В более общем плане в период от Людовика XI до Генриха II лояльность французских городов подтверждалась многократно. Потребуется — и это станет глубоким расколом — проявление религиозного и идеологического противостояния гугенотского происхождения в национальном масштабе, чтобы в ответ сформировалась католическая мятежная «лига» против легитимной династии. Но в начале XVI века положение было совершенно иное: источники лояльности городов были старинными и живучими. Исторически города соперничали в большей степени с местными сеньорами, чем с монархами. Уже к 1500-м или 1550-м годам королевские представители в провинциях сотрудничали с мэриями. Лучшие теоретики монархического централизма в XVI веке жили… в Тулузе [26] . Было бы ошибочным считать этот город (только потому, что находится на юге) сторонником федерализма или независимости.

Типичной в этой области была уже позиция Людовика XI: он изо всех сил поощрял создание городских советов и других органов. Таким образом он эмансипировал городскую элиту. Делалось это не бескорыстно: таким путем король пытался приобщить города к своим политическим проектам, широко прибегая при этом к неотразимому рычагу регулирования освобождений от налогов. Последние же вели к пропорциональному увеличению различных поборов с крестьян — вечной дойной коровы системы. Государственная власть, несмотря на свое стремление к видимому всемогуществу, была de facto децентрализованной и регионализованной. Королевский совет по отношению к городам действовал больше как административная судебная инстанция, чем как Совет министров. «Губернаторы и генеральные представители в провинциях были вице-королями, но не суперпрефектами». В Париже, как и в провинции, парламенты по своим законным полномочиям могли бы играть и роль почти префекта. Но в действительности эти высокие судебные собрания состояли из чиновников-выходцев из местной элиты или интегрированных в нее. И этого достаточно, чтобы отличить их от префектов, которых используют наши власти сегодня.

Зачастую освобожденные от налогов по велению суверена (который считал менее опасным обременять крестьянство) горожане сами себя облагали различными налоговыми сборами, выплачиваемыми либо косвенным путем, либо через механизм коммунальных сборов. Речь шла о налогах на потребление скота, муки, вина и т.д.: чем больше пили в городе, тем больше у города было средств для ремонта окружающих его стен; вино спасало стены, таверны укрепляли крепостные сооружения. Конец XV века — время экономического подъема — был золотым временем для городских финансов. Их объем возрастал с развитием торговли и промышленности. Монархия эпохи Возрождения черпала из этого золотого источника через механизм заимствований или рентных доходов мэрии (Париж, 1522 г.), о которых мы уже упоминали. Проценты на кредиты, которые регулярно выплачивались за счет этих поступлений, давали гарантию получения доходов и безопасности (относительной) семьям кредиторов, которые зачастую принадлежали к сливкам общества или просто к sanior pars [27] города.

Внутригородская интеграция, достаточно сердечное согласие с монархическим центром… Без пояснений такое двойное утверждение было бы упрощением. На самом деле в городе были различные социальные слои: на вершине — sanior pares или senior pars. Они представляли собой элиту в широком смысле, состояли из влиятельных людей и не всегда первой молодости. Это были королевские представители, члены судебного аппарата, крупные купцы. До последней трети XV века они зачастую оставались близкими друг другу. Но после 1500 года между ними произошло размежевание или даже раскол — «предательство клерков». Отныне королевские представители дистанцируются от торговцев, их эндогамия четче обозначается или возрастает. Они становятся дворянами или занимают дворянские должности. Им предоставляются фискальные суперльготы. Но sanior pars, рассматриваемая как единое целое, продолжает тем не менее стоять выше ремесленников, даже организованных. Эта «здоровая часть» с еще большим презрением относится к крестьянам, которые в большом количестве проживали в городах, составляя от 20 до 30% городского населения, особенно на юге. Какие контрасты! Мы уже отмечали, что городская культура в некоторых областях — фольклорной и праздничной — была одноэтажной, доступной почти для всех. Но в ней, с другой стороны, была своя иерархия презрении, которая будет расширяться и приобретать более яркие различия по мере обнищания низов и роста роскоши в верхах и порождать раскол между социальными группами.

Социальная напряженность в городах будет действительно возрастать и ставить перед властями, если не перед самим королем, некоторые проблемы по мере удаления золотых времен больших доходов и высокого уровня потребления плебса, которые достигли наивысших показателей в 1450-1475 годах в результате падения численности населения, а также прекращения войн и быстрого восстановления территорий, поставлявших продовольствие. Нельзя, конечно, рисовать в розовом свете в сущности скромное благополучие. 26 кг мяса в год на душу населения в Карпантра в 1483 году и, пожалуй, несколько больше в северных областях — это еще очень далеко от протеинового рая. Англичане начиная с Джона Фортескью [28] не лишали себя удовольствия посмеяться над потребительскими стандартами французов, которые намного уступали их собственным. Тем не менее, этот в общем приличный (но не более того) уровень жизни во второй половине XV века был более высоким, в том числе по потреблению мяса, чем в период обнищания, который наступит после 1500 года в результате демографического роста во время недостаточного увеличения сельскохозяйственного производства. Свидетельства углубляющейся бедности, которая, конечно, не в новинку, многочисленны. В пространственном отношении резче проступали различия между городскими зонами («Zoning») [29] , которые, впрочем, еще до конца не определились. В результате зонирования бедные выталкивались в предместья и на более высокие этажи домов там, где такие дома были, например в Париже и Лионе. Бедность порождала определенное недовольство, хотя городские бунты уже раньше, во второй половине XV века, перестали быть особо тревожным событием. Их число даже заметно «уплотнилось» в период от Карла VIII до молодого Франциска I. В 1540-х годах они вновь обрели определенную боевитость на Атлантическом побережье Франции, в частности в Бордо. Будь то в период подъема или спада недовольства, этическая структура бунтов сохранялась неизменной в 1450-1560 годах. Она определяет модель мятежей низов: они скорее символичные, чем смертоносные; «они больше разрушают, чем грабят, больше растрачивают, чем обворовывают».

Городское насилие, с учетом всех факторов, выходило за узкие границы простых обвинений в адрес политической, муниципальной, королевской власти. Как простое правонарушение, гражданское или уголовное, это насилие — привычное явление. Оно возникает среди сравнительно интегрированных групп (домашняя прислуга, лакеи, студенты). Оно не ограничивается привлечением маргиналов. Насилие преследуется юстицией, против него ведется скрытая борьба. Но оно пользуется отсутствием профессиональной полиции, которую кое-как заменяют «крики негодования», что давало право любому преследовать воров и покончить с преступлением, опираясь на коллективное высочайшее соизволение городской группы, оскорбленной преступным актом [30] .