Выскочив из-за лесистого поворота, отряд уперся в речку, по-весеннему наполненную до краев. Единственный мост был забаррикадирован брошенными повозками. Пока разобрали затор, пока снова вскочили в седла — след банды простыл. Но отпечатки копыт и подков привели всадников в ближайший хутор.

Ожидая, что их здесь встретят бандиты, конармейцы прошли околицей и ворвались на улицу с противоположной стороны. Каково же было их изумление, когда, кроме хуторян, они никого не нашли. Те радостно приветствовали буденовцев и уверяли, что никаких махновцев не видели.

Однако от Дундича и его товарищей не ускользнула любопытная деталь: в некоторых дворах стояли строевые кони с дымящейся шерстью и дико ходящими боками. Но жители в один голос твердили, что кони их, и они только что прискакали на них с поля. Обыскав огороды, погреба и сеновалы, буденовцы никого не обнаружили.

Только во время обыска Дундич почувствовал, как саднит правая нога. Оказывается, в горячке он не заметил, как пуля, разорвав голенище, пробила ногу. Правда, ранение было пустяковое, но все равно неприятно, что пришлось кровью расплачиваться за свою доверчивость.

Кое-как стащили сапог, перевязали рану, И все это делали с беззлобными подначками. Дундич хотел попросить, чтоб не очень-то живописали Буденному их встречу со «свадьбой», но решил, что предупреждением лишь вызовет лишние насмешки.

Вечером, докладывая командарму о происшествии, Дундич, насмехаясь над собой, рассказал и про красный флаг над кибиткой, и про печать со звездой, и про стакан самогона. А когда обрисовал портрет «жениха», Буденный насупился:

— Чует мое сердце, что это был батька. Патлы поповские, нос картошкой, и голос скрипит, как старая осина. Ну точно Махно. И горилкой, говоришь, угостил? — издевался командарм, и сердясь, и жалея Дундича. — И еще зарубку на память оставил. Хорошо, что на ноге, а мог бы и на лбу.

Дундич, опираясь на суковатый дрючок, придвинул перевязанную ногу в тапочке к сапогу и попросил разрешения вновь скакать в тот хутор. Пообещал все перевернуть вверх тормашками, но доставить в штаб Махно.

— Это другие сделают, — все еще сердясь, проговорил Семен Михайлович. — А ты давай аллюр три креста в лазарет. Покажись фельдшеру. Не приведи бог, заражение произойдет. — Видя нетерпеливое движение Дундича, резко закончил: — Кругом марш! И чтоб до полного выздоровления на глаза не показывался.

Через неделю, провожая Дундича с Марией в отпуск в станицу Иловлинскую, уже добродушно напутствовал:

— Свадьбы объезжай стороной. И водку с кем попадя не пей. Потому как ты не просто боец Красной Армии, а герой, отмеченный высшим орденом Советской республики. И веди себя соответственно. Ты же в Конной армии, Вани, в Первой! Четыре дивизии, двадцать четыре полка, девяносто шесть эскадронов. А еще приданная пехота? Ответственность! Тут любой твой поступок зачтут сразу тысячи людей.

— Ну да-а, — в тон командарму протянул Дундич. — Вот в пределах фронта было бы легче.

Буденный уловил иронию, махнул рукой.

— А-а, брось, Ваня. А то, глядишь, дадут мне командовать фронтом, что я тогда тебе скажу? Сошлюсь на все вооруженные силы республики? Нет, брат, в Красной Армии, видать, мы с тобой всегда будем на виду. По высшему разряду…

Над городом пуржила тополиная метель. Пушинки прибивались к обочинам, к заборам, ложились на карнизы крыш, придавая улицам и строениям прелесть ранней пимы. Изредка под легким ветерком вздрагивали тяжелые кроны вековых тополей. Кажется, ничто и никогда не нарушало этой душной, — сонной тишины маленького украинского городка. Но ведь еще вчера здесь гремели взрывы гранат, строчили пулеметы, в стальном скрежете схлестывались шашки, падали на мостовые, в придорожную лебеду сраженные, а живые, заглушая и взрывы и скрежет, кричали каждый свое, но слышалось только одно бесконечное «а-а-а».

А сегодня он спокойно едет по этой выбитой мостовой и под легкий цокот Мишки думает о том, что вот такой же белесоватый пух стелился под ноги им с Марией, когда он провожал ее в далекий хутор Колдаиров. На крыльце их встретили мать и отец. Рано поседевший, кряжистый, как карагач, казак неспешно спустился со ступенек и протянул руки к дочери, трижды ткнулся густой бородой в изможденное тифом лицо Марии. Потом повернулся к жене и распорядился:

— Чего окаменела, мать? Принимай блудную дочь. Пока мать, всхлипывая, целовала дочь, отец, как дотошный хозяин скотину, разглядывал Дундича. Он не знал, как вести себя с зятем, о лихости которого был наслышан.

Не спешил в объятья тестя и Дундич. Откровенно говоря, не таким представлялся ему Алексей Петрович, хуторской атаман и есаул красновцев. Вспоминая рассказы Петра, Дундич надеялся встретить чуть ли не былинного богатыря со звероватым лицом. А перед ним стоял хоть и крепкий, но уже стареющий человек с большими черными глазами, которые подарил дочери. Не было в тех глазах ни ненависти, ни счастливой искры, рожденной встречей. Была виноватость. Точно такая же, какую видел он в глазах Марии в первый день их знакомства.