— Я не отрицаю, что наша помощь может оказаться безрезультатной…

— Нет, почему же безрезультатной? Она будет иметь результат, только катастрофический для нас. Помощь Клуру и Корине, если мы её окажем, совершится не от избытков наших, ибо избытков нет. Готлиб Бар, можем ли мы выделить продовольствие для двух голодающих стран, не меняя норм снабжения в собственной стране?

Готлиб Бар встал.

— Ни в коем случае! Вывоз продовольствия в существенных объёмах немыслим без сокращения выдач по карточкам.

— Вы слышали, Гамов? Если помощь Клуру и Корине не приведёт к миру, а весной разразится наступление врага, то следующей зимой мы будем сами голодать. И люто голодать, враг ведь позаботится о том, чтобы погубить наш урожай. И на то, чтобы затопить наши хлеба либо сжечь их яростным солнцем, у него энергоресурсов хватит, не надо хоть в этом заблуждаться. И тогда наши собственные дети будут простирать к нам ручонки и молить со слезами: «Кусочек хлеба, я умираю!» Неужели вы ответите такому ребёнку: «Ты умираешь во имя высшей цели, только она не удалась»? Вот какая реальная перспектива грозит нам, если ваша высокая миссия помощи окажется мыльным пузырём. Мы станем преступниками перед собственным народом! Вы просите помощи воюющим с нами странам. На ваше «да» я отвечаю категорически — нет!

Гамов то оглядывал нас всех, то опускал голову и что-то рассеянно чертил на листке. Мне казалось, что он прикидывает, сколько будет за него, сколько против. Сейчас я уверен, что он уже не думал о наших голосах, а шёл мыслью дальше — намечал, что делать после того, как мы отвергнем его предложение. Но молчание становилось нестерпимым, и он прервал его:

— Будем голосовать. Пустовойт, ваше мнение?

— Я говорю — да! — У Пустовойта дрожал голос, тряслись мясистые щёки. Он понимал, какой страшный риск содержится в этом коротком «да», но министр Милосердия не мог отвергнуть миссию милосердия.

— Вудворт, вы лучше всех знаете лично наших политических противников, поэтому ваш ответ особенно важен.

— Именно потому, что я лично знаю многих наших противников, я отвечаю — нет! — холодно сказал Вудворт.

— Пеано?

— Моё мнение — нет. Могу обосновать свой ответ.

— Не надо. Гонсалес?

— Я отвечаю — да! — Гонсалес бросил это «да», словно пощёчину нам.

Милосердие к врагам так не походило на всё, что делал Гонсалес, что я не удержался от иронии:

— Пытаетесь добросердечным поступком замолить грехи перед теми, кто прошёл ваши застенки, Гонсалес?

Его ответ показался мне тогда очень странным.

— Мои грехи не замолить никакими добрыми делами. И я отдам отчёт в своих поступках и попрошу кары за них у высшего суда — самого себя.

— Вы, Бар? — продолжал опрос Гамов.

— Нет, — коротко сказал Готлиб Бар.

— Вы, Штупа?

— Вынужден тоже ответить — нет! Гарантировать хороший урожай при большом наступлении врага не берусь.

— Прищепа?

— И моё мнение — нет, — сказал Павел Прищепа, не поднимая головы. Он стыдился, что вынужден выступать против человека, которому во всём верил. Я сочувствовал ему, я сам испытывал нечто похожее.

— Остаётесь вы, Исиро, — продолжал Гамов. — Вы единственный среди нас, кто держит руку на пульсе общественного настроения.

Омар Исиро так растерялся, что минуту то открывал, то закрывал рот, не выдавливая из него ни звука. Вообще, замечу, что для роли министра информации можно было подобрать человека, лучше владеющего словом. Уж не знаю, почему Гамов так благоволил к нему. Громогласный Константин Фагуста подошёл бы больше, чем Исиро, на должность министра информации — если бы не его антигамовские настроения.

Наконец Исиро собрался с силами.

— Конечно, если бы помощь удалась… Но Семипалов так убедительно… Да, я тоже — нет!

— Подведём итоги, — сказал Гамов. — Три за, семь против. Ядро отвергает помощь голодающим в Клуре и Корине.

— Можно считать этот проект похороненным? — спросил я.

Гамов зло усмехнулся.

— Нет, почему же? Всего семь человек отвергли помощь голодающим врагам. Даже не всё правительство, а только его часть. Не слишком ли мы много берём на себя, решая за всю страну? Надо вынести наши разногласия на суд всего народа.

— Устроить референдум вроде тех, что уже проводили?

— Очень хорошая мысль. Так и поступим.

— И в обращении к народу вы, конечно, скажете о высоком благородстве помощи врагам, но забудете упомянуть, что враг может не понять нашего благородства и нам тогда придётся расплачиваться страданиями за своё великодушие.

Гамов долго смотрел на меня. И я снова увидел то, чего не замечал в толчее ежедневности. Гамов сильно сдал — постарел, осунулся, под глазами легли чёрные полукружья, щёки посерели. Он, однако, сказал, не отвечая язвительностью на язвительность: