Шрифт:
В национальной галерее выставлен Ван Гог. Подсолнухи растиражированы в сувенирах до абсурда, например есть карманные шерстяные подсолнухи. Жалко нет таких ушей.
В сверкающем, дорогом стейкхаусе по стенам развешаны картины с пасторальными сюжетами. На каждой по мохнатой трогательной корове. Живой.
Не особенно хорошо понимаю английскую неразборчивую речь и совсем не говорю сама, поэтому все коммуникации проходят для меня фоном, я слышу только свои мысли. Отчетливо, звонко, как в пустом баскетбольном зале рано утром. Если кто-то вдруг говорит со мной по-русски, то кажется, что он отбросил сценарий, вышел из роли и по-простецки, по-холопьи заокал.
Теперь я живу без Серёжи, не хожу на старую работу, а к новой только только притронулась как к горячему чаю. И эта весна как я — всё старое убрано, кругом чистенько и пусто, все ждут, когда всё начнется, скоро ли сиганет новая жизнь. Хочется взять пустые ещё ветки в ладонь и сжать, чтобы выдавить нежные зелёные листья, как зубную пасту.
Ну же. Ну.
Когда у тебя делается новый статус сразу по всем фронтам, это всё равно, что Золушка вдруг просыпается Русалочкой. Все проблемы резко меняют направление. От собственной скорости окружающие начинают двигаться медленно и так плавно, что можно забежать со всех сторон летящей в тебя пули.
Вот двое лежат так обнявшись, что вложены друг в друга, как чайные ложки, спят двумя знаками «больше». Ещё, ещё, дай мне больше, не меньше, мне не всё равно.
Произносимое кем-то «влюбиться» всё чаще чувствуется как «вложиться». Незаметно, как закладка, между множества страниц, или решительно, с расчетом на перспективы, как деньги.
Поняла, сидя у парикмахера, что эмоции и чувства растут так же, как волосы или ногти, если за ними не следить. Безобразно запущенное чувство вины, отросшее — долга лезет в глаза, любви — растёт медленно и никак не собирается в хвост. Эгоизм вообще нужно сбривать каждый день.
В кабинете для разводов на стене календарь с улыбающейся парой и грудничком с подписью «мы — семья», Серёжа лучезарно улыбаясь им:
— А мы — нет.
У всех сейчас младенцы, и новенькие дети всё-таки похожи на слезы. Что-то выходит из человека под воздействием сильных эмоций.
Брат едет на Северный полюс (как приятно обронить это в разговоре). Беседовал с коллегами:
— Чуваки, мне нужен штатив, я буду снимать северное сияние!
— Нет, чувак, не бери штатив, там не будет северного сияния.
— Но, чуваки, это же Северный полюс!
— Но, чувак, там сейчас полярный день.
Если жить на большой скорости, то возникает обратный к несущимся дням и событиям эффект, ты начинаешь видеть происходящее внутри себя слишком медленным, будто бы всё замирает в невесомости. Производя руками и мозгом множество операций вовне, внутри простое желание, эмоция всплывает со дна и двигается наверх, как капля краски в масляных лампах, из них по дороге можно успеть вылепить что угодно.
Иногда звонит папа и замораживает всю мою беготню, подвешивая в воздухе, с хрустальным ледяным блеском, моих собеседников, мои встречи, дела, официантку со счётом.
Посередине оживлённого уличного перекрёстка, под мелькающими ногами, вывесками, бликами солнца — бомж выравнивает носовой платок для сбора мелочи по сторонам квадрата плитки, он хочет, чтобы всё было аккуратно, упорядочивая хаос, надо с чего-то начинать.
Ввиду новых условий самовосприятия не слишком хорошо ориентируюсь в себе, как в новой сумке, куда с вечера по, конечно, железной логике всё разложено, а утром руки ищут привычные карманы и закутки там, где теперь воздух.
Познакомилась с прекрасным Митей, который может сказать:
— А утром мне позвонил архимандрит Дионисий…
Из дневников Евгения Шварца:
«Стою у вагонного окна и смотрю, смотрю, смотрю и потихоньку ем копчёную колбасу. Мне стыдно есть её на людях без хлеба. Снег, снег, чёрные деревушки. Я ошеломлён несчастной, постыдной своей жизнью и думаю, думаю».
От новой жизни чувство как в только что отъехавшем от вокзала поезде — пока ещё тянутся глухие стены, но скоро, скоро проедем. Или вроде того, что ты лежишь зерном на дне горшка и лезешь головой сквозь землю наружу, или как поршень шприца толкаешь пустоту, чтобы её больше никогда не было. Ты в этой игре выучил ещё не все кнопки и пока твой принц Персии мрёт и мрёт, но скоро совсем забудешь про клавиатуру, и он будет жить вечно.
В общем из меня, как из невиданного никем материала, шьют новое платье короля, я вижу себя пунктиром на миллиметровой бумаге выкройки, и думаю, как та актриса, которая жаловалась другой, что её из всех главных сцен повырезал редактор:
— Главное, Нин, найти себя после монтажа.
Чрезмерно остро воспринимаю все кругом сейчас, чем многих раздражаю. Сама себе кажусь похожей на собаку, которая живет носом вперёд, и никуда его не может деть, даже если уже от него устала. Хочется сесть и заговорить с линзой: