Глупости! — я взял пульт с „кожаной рукавицы“ и прибавил звук.

Я не ошибся: они говорили параллельно, без перерыва, абсолютно независимо… одинаковыми голосами. И именно по этой последней причине столь естественным казалось перемежение слов (я даже не смог разобрать ни одного да и противился этому), взаимное проникновение друг в друга — случайное, безотчетное, — до тех пор, пока удлинившееся слово, перестав быть словом, превратится в слуховую смесь, в неисчерпаемый гул, в тяжелые созвучные коллизии, лишенные смысла для слуха и сознания…

Бессознательно же воспринимаешь все — от начала до конца… это не уверенность — это только догадка, которая, родившись в твоем мозгу, начинает двигаться, ускоряться, вот она уже вертится все быстрее, быстрее…

Я приглушил звук.

Развернулся и направился в кухню.

Не могу сказать, что я утратил контроль над собой, — нет, я отдавал отчет в своих действиях, однако чуть позже понял, что мыслил в тот момент… категориями не совсем человеческими.

Пройдя по коридору, я открыл кухонную дверь и снял трубку. Я ожидал найти ответ, — однако сильный треск, шип, раздавшиеся в динамике, отвлекли мое ухо — я понял, что телефон не исправен.

Разобрал ли я голоса? Может быть, я не уверен, но, как бы там ни было, я не сумел определить тембров, не узнал даже и Мишкиного, — так сильна была эта посторонняя какофония.

А вот он… он мог слышать, как я снял трубку.

Я быстро, но тихо опустил трубку на рычаг и направился по коридору… и в гостиной столкнулся с Мишкой.

— Ты здесь?

— Я?.. Да.

— Куда ты запропастился? Я тебя всюду ищу.

Я стоял, смотрел на него и не знал, что ответить. Он сказал: „Я тебя всюду ищу“, — выходит, с тех пор, как он закончил разговор, прошло некоторое время, хотя бы и непродолжительное… Значит, он мог и не узнать, что я старался подслушать его.

Все же — были голоса в трубке или нет? Этого я не мог сказать с уверенностью.

После разговора с женой настроение у Мишки существенно повысилось: он принялся насвистывать с мечтательной улыбкой на лице и один раз, когда ему довелось поймать мой взгляд, вскинул подбородок и спросил: „Чего?“ — несмотря на то, что я не собирался говорить. Узнал Мишка или не узнал, — нет, главное, не эти подозрения… экран, разделенный на две половины продольной полосой, и две женщины, механически шевелившие губами перед телефонными трубками, — эпизод с телевизором снова и снова прокручивался в моем сознании.

Против моей воли.

Изображение то и дело возникало в памяти, и когда Мишка, кивнув мне подбородком, задал этот глуповатый вопрос: „Чего?“ — я только помотал головой — старался стряхнуть изображение с глаз.

И тут только вдруг сказал себе ясно (несмотря на то, что заметил приподнятое Мишкино настроение еще полминуты назад): Мишка целиком и полностью поглощен впечатлениями от разговора с женой, — и ничем более.

Мне стало чуть-чуть лучше — во всяком случае, сошли на нет подозрения, что он знал, что я старался подслушать его.

„По поводу телевизора… может тебе просто померещилось?“.

Неожиданно для самого себя, я вдруг улыбнулся — блуждающе.

— Твоей теще лучше?

— Маме Свете? Да, слава Богу. Маша уже завтра приедет — совершенно точно.

Поддаваясь какой-то странной слабости (в сознании), я спросил его, радуется ли он первому, второму или просто приятному разговору. (Я был до сих пор отягощен психической атакой, — которую, вполне возможно, изобрел сам.

А как насчет Мишки? — подсказал предательский голосок. — Если эти две женщины в телевизоре разговаривали с ним…).

„Нет, стоп, остановись! Не смей даже думать об этом!“ — я едва сдержался, чтобы не прокричать вслух…

— …так что познакомитесь, — с энтузиазмом скрестив пальцы рук, Мишка принялся разминать костяшки.

Мы вышагивали по тротуару мимо огромного пятизвездочного отеля; часть подъездной площадки — слева от вращающихся дверей — была оборудована под „спортзал на воздухе“ — тренажеры стояли прямо под открытым небом.

Из-за поворота показалось весьма любопытное средство передвижения, отделанное настолько витиевато и импозантно, что, сколько ни описывай, — так или иначе, пропустишь какую-нибудь деталь. Если же говорить коротко, это был каретный кузов, поставленный на четыре колеса, с молочно-белыми полированными панелями и золотистым узором, оборудованный двигателем; однако „модернизированная“ часть имела, скорее, сходство с автомобилем годов двадцатых — так, например, стальные крылья — тоже молочно-белого цвета — огибали колеса четко по окружности и имели маленькие штативы, на которых стояли шаровидные половинки фар. Спицы колес слились от движения в сверкающий секторный диск; сплошной.

Я встал как вкопанный: водитель, сидевший перед кузовом, за огромным рулем, был одет в просторное белое одеяние. Я успел разглядеть также узкий подбородок и глаза под полями шляпы.

Мишка обернулся и посмотрел на меня. От его неожиданно довольной улыбки меня и вовсе забил озноб.

— Что с тобой, Макс? Испугался каретомобиля?

— Что? — я прикрыл рот; проглотил слюну.

Мишка рассмеялся — конечно, он подумал, что я переспросил, потому что услышал небывалое слово.

— Да-да, мы так здесь называем эту штуковину — каретомобиль. Увеселительная прогулка для туристов… Макс, ты нервничаешь? Что-то не так?