— Миш, что ты делаешь? — выкрикнул я невольно.

Потом быстро шагнул в его сторону, но тотчас же руки в перчатках на животе расцепились — резко, словно цепь лопнула, а затем — никакого звука отступающих шагов или человеческого силуэта за Мишкиной спиной — я увидел только, как в тени, за пятном электрического света, об стену бара ударилась белая ткань, слева от двери, — словно простыню скомкали и бросили с силой о стену.

— Помоги мне, Макс!.. — вырвался у Мишки сдавленный крик, запоздалый — Мишка был уже свободен.

— Что случилось?

— Он же… напал на меня… т-ты видел? — Мишка заикался.

— Кто?

— Черт знает что вообще ничего не понимаю ничего… — выругался Мишка, пьяно и вполголоса; сел на корточки и спрятал голову между колен; покачнулся пару раз, слегка, а все же в результате не опрокинулся назад.

Мне пришло в голову: удивительно, как это Мишка в таком состоянии вообще удержался на ногах — во время борьбы.

И это тоже ловкость захвата. Предвестник табора не хотел, чтобы Мишка упал…

Прежде, чем подойти к этой скомканной белой ткани, валявшейся на земле, слева от двери, я помялся и, не сводя глаз с ткани, шаркнул ногой — и только после этого приблизился, не спеша, слабо чувствуя ноги под собой — как и тогда, когда шел к катафалку; под подбородком жжение — от уха до уха, — сейчас я прикоснусь к Предвестнику табора.

Вернее, к тому, что от него осталось.

Подойдя вплотную, я инстинктивно бросил взгляд в сторону, словно вслед убегавшему человеку, который обронил вещь для меня гораздо более ценную, нежели он сам и преследование; а может быть, это был взгляд, искавший стороннего наблюдателя, — как бы там ни было, я никого не увидел. Когда я приседал, меня вдруг передернуло, но я сумел справиться с собой и прикоснулся-таки к ткани. Она была скользкая и электризующая на ощупь — я терпеть не мог такой материал, меня всегда почему-то пронзал от него странный озноб; кроме того, у меня никогда не получалось «угадать» этот материал на глаз, и озноб всегда оказывался неожиданным; на сей же раз меня будто-таки плетью стеганули по спине! — как только я взялся за край белого одеяния большим и указательным пальцем.

Я нервно перекомкал пару-тройку электризующих складок, сделав короткие, брезгливые движения рукой — так, словно наспех старался выполнить какую-то неприятную работу, — затем вскочил на ноги.

— Миш, пошли отсюда.

Он не ответил, но, находясь все в прежней позе, покачнулся опять — на сей раз только единожды.

Нервно пройдя мимо Мишки и стоя уже на дороге, я обернулся.

— Ты слышишь меня?

— Ну что такое? — промычал он себе в колени; его шевелюра, возвышавшаяся над сложенными руками, недовольно шевельнулась; вяло.

— Пошли уже.

— Кто это был, Макс? — спросил Мишка, будто в забытьи; он поднял голову.

— Я тебе говорю, пошли…

Мне, между тем, почему-то все меньше и меньше хотелось торопиться.

— Куда?

— Выйдем на пляж. Тебе станет лучше.

Мишка вдруг оживился: сделав усилие, встал на ноги; покачнулся, сделал два шага в моем направлении, затем посмотрел назад.

— Ты видел, да?.. Он… напал на меня. Кто это был-то? — Мишка взялся за голову, — ты не увидел?

Я смотрел на Мишку и ничего не отвечал.

И вдруг Мишка принялся размахивать руками, топать ногами и чертыхаться.

— Да что же это такое происходит сегодня, черт возьми!.. Невезуха какая-то, черт бы побрал!.. Черт!.. — в сердцах возопил уже Мишка; слова из его рта вылетали сухие, измененные — от алкоголя.

Он морщился, щурился — как от яркого света.

— Ты прав, Миш. — я согласно кивнул; а потом улыбнулся обреченно. — Это все из-за того, что я приехал.

Мы вышли к морю. Пляж уже опустел — я увидел только двух детей, сидевших на корточках возле бетонного пирса, и мусорщика, темноволосого парня в шортах и бежевой робе поверх майки, неторопливо собиравшего в вязаный мешок обильные остатки пиротехники, которыми был усеян прибрежный песок, — в основном это были сожженные бенгальские огни, — и я тотчас припомнил «театр теней», с которым, стоя на мосту, сравнил зрителей, наблюдавших за фейерверком, — да, они были тенями, изломленными жестами, воздевающими огни, ничем более, и теперь растворились в ничто — словно в доказательство своей нематериальности.

И внутри я тоже теперь чувствовал опустошение.

Я понял, почему от теней сосен и лиственниц, звеневших и потрагивавших друг друга от ветра, становилось теплее — тогда — потому что мне предстояло, выйдя на пляж, увидеть обличие этих теней — вот они, настоящие деревья, за рядами лежаков, пляжных зонтиков и барами, освещенные фонарями, которые прикреплены к соломенным крышам.

…А зрители… нет. Их нет.

Только опустошение и прохлада.

И яхты на море, с которых взлетали разноцветные ракеты, тоже уснули, — теперь я мог различить только борта, освещенные призрачным голубым светом, — от ламп под водой, — светом, в котором подрагивали и бродили отражения волн с просветленной и затемненной вязью.

Только разделительные буи сияли все также ровно, подкрашивая воду кровавой акварелью.

Присев на край лежака и опустив голову, Мишка постепенно трезвел; первые десять минут он делал невнятные кивки, потом сел прямее.

Я сидел дальше от воды, но на песке, между лежаков, и изредка начинал порывисто втягивать воздух, одними ноздрями: не осталось ли еще хоть немного характерного запаха от сгоревших бенгальских огней.

Нет, ничего не было. Все унес ветер, который будет дуть неизменно и всегда…