— И Варвара в строю?

— В строю, как же. Разведчик.

Пока Опанас Иванович перебирал подвиги кубанцев, о которых довелось ему слышать от верных людей, Ксеня, все так же опустив голову, будто что-то ища на земле, пошла по саду.

Внук Закордонного вышел ей навстречу.

— Вы куда, не в хату к нам? — застенчиво спросил он ее. — А то я вас проведу, идемте.

— Погоди, — тихо сказала Ксеня. — Чего мне в хату к вам ходить?.. Я к тебе. Давай сядем.

Мальчик не спускал с Ксени глаз.

— Это дед твой? — спросил он.

— Дед.

И боясь, что он начнет расспрашивать ее о том, чего ей не хотелось касаться, она быстро спросила:

— А ты как, занимаешься немцами? Что так?.. А ты один, один, без компании. Свой риск, свой и писк, как дед говорит. Одному хорошо, вольно.

Говоря, она подняла лицо, и взгляд ее всегда опущенных глаз стал остер и светел.

— А ты? — хрипло спросил ее мальчик.

Она кивнула головой.

И, помолчав, придвинулась к мальчику.

— Хочешь?

— Что? — одними губами спросил он ее.

— Вместе чего-нибудь сегодня сделаем. Паром затопим, канат — в воду… провода я, как шли мы с партией, подметила… в три ряда… Это куда?

— На Крапоткин.

— Вот и здорово. Ты только кусачки мне достань да финочку или кинжальчик… Достань, родной, а то свое добро все пораскидала, теперь — как без рук.

Она взяла мальчика за руку, встряхнула ее.

— Твоих годов которые, уже ордена имеют. У деда все они записаны.

— Подожди у реки, я сейчас, — сказал мальчик.

Когда Ксеня вошла, Опанас Иванович, не взглянув на нее, продолжал рассказывать о знакомых кубанцах и как сражались они в степях, и как обороняли Туапсе, и как действовали в камышах, у моря.

— Там мой дружок Савка Белый такую войну развел, не приведи господь. Из воды и камышей носу не кажет, но беды немцам много наделал. Да! — вспомнил он. — Поп у нас был расстриженный, Владимир Георгиевич Терещенко. Сначала было в добровольцы записался, ну, однако, не приняли его. А тут в скорости и немцы — на Кубань, он туда-сюда, взял да и надел рясу. Немцы — к нему: «Поп?» — «Точно так, поп». — «Ну, значит, и служи обедни, если поп». Он и начал. С хаты в хату, с хутора в хутор, якобы сбор на построение храма ведет, а сам между тем дело делает.

В Краснодаре даже в газетке объявил, что-де объявлен сбор на построение храма в память спасения родины. А потом раз — денежки через фронт, на танковую колонну «Кубанец». Немцы — к нему, а его уж и следа нет…

— А твои, Опанас Иванович, не слыхать, как и что, где воюют, здоровы ли? — спросил Закордонный.

Цымбал поглядел в сторону.

— Все навстречу жизни идут. Как я, как Григорий.

— Слушок у нас был, что ты втроех действовал, верно ли?

— Было, верно, — так же сухо ответил Опанас Иванович. — А теперь вот вдвоем с внучкой остались… Ничего. Все к жизни идем, вперед идем. Были б первые, вторые да третьи всегда найдутся.

Он явно не хотел говорить на эту тему и сразу перешел на другую.

— Много думал я, дорогие мои, много ночей не спал — как жить станем после войны, где силы возьмем. А один старичок мне и сказал: тю, дурной, да ведь сколь людей не убивают, а их сила в землю не хоронится, с костями не гниет, а в нас входит. Я, говорит он мне, до войны семь раз на неделю болел, а нынче топором меня с ног не сшибешь. Кто, говорит, жив останется — у того сил прибудет. Хоть миллион нас останется, а силы будет все равно, что у ста миллионов. Русский народ, говорит, приемистый, у него душа с ящичком… клади, что хочешь, не потеряется.

Цымбал передавал речь старика, чуть улыбаясь и как бы слегка вышучивая ее, но, видно, и сам был того же мнения о войне и людях.

— Да-а, народ покрупнел, — согласился и Закордонный.

— На кого ни поглядишь, все сильней стали, доброту эту с себя сбросили, шаг тверже, глаз острей, это верно, и я заметил… Тебе, Опанас Иванович, не пора отдохнуть?

— Пора, пора, — сказал Цымбал. — До зари надобно подальше куда убраться… Сапожник был тут у вас на Стекольном, хромой… Жив он?

— Жив, — сказал Закордонный. — Он примет, человек свой. Ну, прощай, Опанас Иванович. Тут вам старуха собрала поесть-попить, в уголке, под холстиночкой…

— Прощай, кум. Под мой счет вы тут размежовку кой-какую можете сделать, убрать кого надо. Чтоб своих не подводить, на меня валите.

Закордонный поглядел на все время молчавших одностаничников.

— Это сделается, — сказал он. — Сначала тебя проводить надо.

— Ну, дай вам боже лебединый вiк да журавлиный крiк.

— До победы! — И Цымбал перецеловался со стариками.

— До победы, Иваныч!

Старики быстро слились с черной ночью.

Опанас Иванович стоял, глядя в небо…