«Мерси, но они даже не христиане», – решительно взмахнув рукой, сказал преподобный.

«Миссионеры ухаживают за бедняками в Африке, хотя в их племенах богов больше, чем можно сосчитать. Тут нет никакой разницы», – ответила она, глядя на отца широко раскрытыми глазами.

«Туземцы просто неграмотны, они невинны».

«А ирландцы просто бедны. Я не могу…»

Преподобный отошел, резко и зло, на несколько футов в глубь дома, и я не разглядел его ответ. Но эти слова заставили Мерси – она отвернулась к окну – вспыхнуть, как заря, и прикрыть глаза. Речь преподобного длилась секунд десять. Потом я вновь увидел Томаса Андерхилла. Со страдальческим выражением лица он подошел к дочери и притянул ее темную головку к своей груди. Она с готовностью прижалась к нему, держа его за руку. Перед тем как отвернуться от слишком интимной сцены, на которую мне не следовало смотреть, я успел увидеть, как отец прижался подбородком к макушке дочери.

«Я боюсь, – говорил он. – Я не хочу рисковать твоим здоровьем даже ради тысячи заблудших душ».

Не будь я прекрасно осведомлен, о чем они спорили, меня бы уже изгрызла вина за просмотр этой сцены. Светские благотворители ограничивали свою деятельность тематическими чаепитиями с щедрыми ломтями пирога, лимонадными суарэ, где прочувствованно обсуждали способы избавить землю от порока. Однако Мерси к ним не относилась. Честно говоря, хоть я и наблюдал за ней при каждом удобном случае, я вообще не мог отнести ее к какому-то определенному типу. Да и потом, она ведь происходила из семьи аболиционистов. Если и есть какие-то благотворители, готовые испачкать руки, причем в любое время дня и ночи, это определенно аболиционисты. И потому меня не удивляло, что Мерси в равной степени впечатлена смертью матери, которая заразилась, ухаживая за больными, и убеждениями отца. И если я застану Мерси за этим занятием, я пальцем не пошевельну, чтобы ей помешать. Я буду сидеть и ждать, пока она не закончит, иначе она никогда больше не заговорит со мной.

С такими мрачными думами я обогнул угол дома. Когда я подошел к входной двери, она распахнулась, Мерси вышла из дома и повернулась, чтобы закрыть за собой дверь.

Без всякой на то причины я застыл на месте. Мерси ступила на дорожку и замерла, в точности как я, только корзинка на руке покачивалась, отсчитывая секунды. Когда она узнала меня, от ее бледного лица отхлынула вся кровь. В уголке рта виднелся случайно закушенный волосок, и большинство людей захотели бы немедленно убрать его. Правда, лишись ее лицо этой крошечной детали, и образ, каким бы он ни был, тут же исчезнет.

– Я собираюсь к Браунам, хотя у меня для них недостаточно муки, – торопливо сказала Мерси; некстати, как обычно. – Мистер Уайлд, это очень срочный визит. Вы пришли к папе?

Я, все еще безъязыкий, покачал головой.

– Тогда, пожалуйста, проводите меня до Малбери-стрит, а потом… пожалуйста, поговорите со мной. Боюсь, сейчас я несколько не в духе для бесед. Вы пойдете?

С таким же успехом она могла спросить, не заинтересует ли меня отпуск со службы в аду. И я кивнул. Ее рука легла на мою, и мы торопливо пошли по улице. После первой, привычной вспышки тихого счастья все вокруг казалось мне ближе, четче. Как будто сквозь чуть искривленные линзы. На минуту я почти забыл, зачем вообще пришел. Нам не быть вместе, так сегодня, подумал я, лучший из всей череды будущих дней, поскольку сегодня мы с ней видим одно и то же.

Перегретая Малбери-стрит была рядышком. Почерневшие овощи и фрукты стекали из ящиков на мостовую, от жары дома валились в обморок друг на друга. На улице было полно народу, и никто из них не оказался здесь по своей воле. Номер семьдесят шесть оказался деревянным строением, на мой взгляд, выстроенным из спичек и в два раза огнеопаснее, чем они. Мы вошли и сразу поднялись на второй этаж. Дойдя до конца коридора, Мерси постучала в дверь справа. В ответ раздался невнятный шум, и она открыла дверь, кивком попросив меня подождать в коридоре.

Сквозь открытую дверь я видел три четверти голой комнаты, в которой приторно пахло болезнью и тяжелым человеческим духом. Я, наверное, в десятый раз не дал себе оттащить Мерси от постели неизвестного больного. Но я точно знал, что за боль сегодняшним утром жгла преподобного. Поскольку это зрелище всякий раз разрывало меня надвое.

На половицах сидели трое детей. Самый младший, голенький – на вид года два, хотя, возможно, он просто недоедал – сосал четыре пальца. Две девочки в хлопковых платьицах, примерно восемь лет и десять, подрубали носовые платки. С кровати донесся пронзительный голос. Американка, как по мне, хотя ее дедом и бабкой вполне могли быть голландцы. Я не видел в комнате ни стола, ни шкафа, и Мерси засунула мешочек с мукой в чайник.

– Опять заходили женщины из Общества умеренности. Я собиралась помыть пол и постирать белье, прежде чем они принесут картошку, но у меня нет уксуса. И золы нет, и скипидара.

Светлые волосы женщины прилипли ко лбу, лицо лихорадочно горело. Вряд ли она способна встать, не говоря уже о мытье полов. Мерси достала из корзинки синюю бутыль и маленький стеклянный пузырек.

– Вот скипидар, а это унция ртути, от клопов. Если вы поделитесь с Лэйси Хьюи, она поможет вам помыть пол?

– Поможет, – с облегчением вздохнула больная. – В прошлом месяце я помогала ей со стиркой, когда ее прихватила подагра. Спасибо вам, мисс Андерхилл.

– Если у меня самой сегодня будет картошка, я оставлю ее вам. – Мерси поморщилась, опустив уголок рта.

Они говорили еще несколько минут, о лихорадке женщины, ее птенчиках и о том, что именно требуют сделать леди из Общества умеренности, чтобы обитатели этой каморки заслужили еды. Болезни, в чем сходились ученые и духовенство, вызваны плохой жизнью. Жирная пища, плохой воздух, вонючая земля, недостаток гигиены, выпивка, наркотики, пороки и секс. Больные, следовательно, сразу лишались ангельского статуса и теряли прямую связь с добродетельными благотворителями. Мерси и другие радикалы бодро пренебрегали такой системой, и, несмотря на связанные с этим опасности, я понимал ее точку зрения. Я не знаю, что вызывает болезни. По правде говоря, этого никто не знает. Но я не единожды болел в детстве; болел и Валентайн, который, хоть его и нельзя обвинить во многих добродетелях, сложен, как ломовая лошадь. Дело тут не только в мытье.