«Видите ли, я думаю о Лондоне».

Я понял, что тоже так могу. И потому тоже буду.

Когда я появился в кабинете шефа Мэтселла в Гробницах, он был занят, писал. Я присел на указанный стул и принялся с интересом разглядывать комнату, которую этот удивительно впечатляющий человек подогнал под себя.

Восточную стену занимала, разумеется, карта Нью-Йорка, огромная и аккуратно вырисованная, с четко обозначенными округами. За столом виднелось одно из бесконечно высоких окон Гробниц, из которого в комнату сочился избыток вялого и пресного света. На столе не было ни единого документа. Похоже, одна задача за раз, однако вряд ли. Может, это связано с его небрежной, но напористой манерой сосредотачиваться на цели. Я узнал несколько заглавий на высоких книжных полках, они подтверждали слухи. Он читал обществоведческие труды радикалов и тексты, порожденные женщинами. Южная стена была посвящена политике: флаг, портреты отцов-основателей (Мэтселл начал с Вашингтона, своего тезки), висящее чучело орла, печать демократов. Я так увлекся, что когда он заговорил, я едва не свалился со стула.

– Мистер Уайлд, полицейское расследование в отношении девятнадцати тел закрыто.

– Что?

Я вскочил на ноги, едва сдержав какой-то ядовитую реплику.

– Утренняя статья лишила нас возможности продолжать. Не было никаких мертвых птенчиков. Нет никаких мертвых птенчиков. Вы патрульный Шестого округа, мистер Уайлд, и, пожалуйста, отныне заступайте на дежурство вовремя.

Неверие билось в моей голове, как церковный колокол над ухом. «Нет», – подумал я, потом: «Я защищал его, я говорил, что такого не случится, и вот…» А потом – пустота. Должно быть, со стороны мое глубочайшее потрясение выглядело на редкость уродливо: я стою, задыхаюсь, три четверти лица и все попытки, усилия, о которых он ничего не знает. Мальчишки-газетчики, бесчисленные люди, с которыми я говорил, Птичка, живущая у миссис Боэм. Он продолжал писать. Я чувствовал себя уличным псом – сначала поманили куском свежего мяса, а потом вышвырнули из мясной лавки.

– Держите, – сказал я, снимая медную звезду, положил ее на стол и направился к двери.

– Подождите.

– Я говорил нью-йоркцам, что до такого мы никогда не докатимся. Вы сделали меня лжецом, и…

– Мистер Уайлд, сядьте.

Мэтселл говорил негромко, но с властностью, насквозь пробившей мне голову. Потом посмотрел на меня, подняв бровь. Не знаю, почему, но я сел. Этот огромный, полный достоинства, свиноподобный человек, лицо которого прорезали, как железнодорожные пути, морщины, собирался мне что-то сказать. В зависимости от того, что он мне скажет, я решу, что ему ответить.

– Я пришел к выводу, мистер Уайлд. – Джордж Вашингтон Мэтселл нарочито положил перо рядом с листом бумаги. – Думаю, его содержание вас удивит. Знаете, что я пишу?

– Откуда мне знать?

Едва заметный намек на улыбку, но ее тут же унесло ветром в Баттери.

– Я пишу лексикон. Вам известно, что это такое?

– Словарь, – отрезал я. – Всего час назад я помогал спасти человека, которого собирались сжечь на костре, и все из-за безумного письма про двадцать мертвых птенчиков, которые теперь останутся неотомщенными. А вы рассказываете мне, что пишете словарь.

Шэф Мэтселл улыбнулся и стукнул гусиным пером по губам. Только раз.

– Такой большой город вмещает все виды людей. К сожалению, именно те, кто меньше всего уважает закон и порядок, создали свой особый язык, истоки которого теряются в тумане британской истории. То, что вы видите перед собой, – зачатки лексикона брызгального наречия. Если хотите, бандитский лексикон.

– Вряд ли вам понадобится моя помощь, вы слишком основательно знаете образ действий жуликов.

Он рассмеялся. Я посмотрел на его записи, уверенные, немного заносчивые и перевернутые вверх ногами. Записать язык преступников – вдохновенная идея, неохотно признал я. Но что толку знать брызги, если фактическое расследование преступления не совпадает с повесткой дня демократов?

– Мистер Уайлд, мне не нужна ваша помощь с лексиконом. Вообще-то я предпочту занять ваше время другими делами. Теперь я знаю, насколько сильно вы переживаете об этом деле. Знаете, мне было интересно. Что вы чувствуете.

– Именно то, что должен чувствовать человек, когда речь идет о мертвых птенчиках, – холодно ответил я.

– Я вас понимаю. Но мне бы хотелось, чтобы и вы поняли, как непрочна наша организация. Скажите, из вашего собственного опыта, людям нравятся «медные звезды»?

Я неохотно помотал головой. На каждого человека, благословляющего нашу бдительность, приходился другой, разглагольствующий о свободных улицах и духе революции.

– Полиция Харпера была бесполезна, – продолжал Мэтселл, – и именно поэтому она провалилась. Дело не в том, что наш город не понимает, насколько сильно нам требуются правоохранительные органы. А в том, что нью-йоркцы едят некомпетентных на завтрак, а наши преступники приправляют свои аргументы языком патриотизма. Я компетентен, мистер Уайлд, но нахожусь в очень сложном положении: чрезвычайно трудно расследовать преступления хоть сколько-нибудь заметной давности. Практически невозможно. Проходит день, неделя, и все следы, оставленные преступником, исчезают. Сейчас мы говорим о серии преступлений, которые раскачивают весь город и могут подорвать основу избирателей всей Демократической партии. И если мы не раскроем эти преступления, если покажем, что так же беспомощны, как и те синесюртучные пустозвоны, которых мы заменили, меня ничуть не удивит будущая победа вигов и роспуск «медных звезд». Они предпочитают вливать свои деньги в банки и промышленность.