– В ту ночь.

– Двадцать первого августа.

– Да.

Я ждал.

– Я спустилась по лестнице, захотелось молока. Хозяйка никогда не возражала, если нам хотелось чего-то такого. Еще поесть. У нее денег хватает, и молоко всегда было хорошее. Другие говорили, в их прежних домах в испорченное молоко добавляли мел и воду, чтобы было незаметно. Я налила себе молока и выпила. Я была не… в общем, гостей не было, только у Софии, по-моему. И я пошла в зал, посмотреть в окно, на платья дам. Там стоял экипаж. Тот, в котором ездит человек в черном капюшоне. Я его узнала, и мне сразу стало очень холодно.

– Ты можешь сказать, на что он похож?

– Большой и темный. Четырехколесный, запряжен парой. На боку какая-то маленькая картинка, но я не смогла ее разглядеть как следует.

– И что ты сделала?

– Отскочила от окна. Думала, может, мне следует спрятаться в спальне, раз уж я видела, что происходит, когда… я никогда об этом никому не рассказывала. Что я мельком видела, как нас увозят. Завернутых в черную тряпку, но я не знала, что под ней. Я только била всякие вещи и ничего не говорила. Чашки, один раз лампу. Она никогда меня за это не порола, но смотрела таким холодным взглядом, а потом мне несколько дней приходилось меньше спать.

– А сколько ты там прожила, всего?

– Я не помню. Долго, полировала серебро. Она говорит, я там родилась. Не знаю, правда или нет. Хотя я начала работать, когда мне исполнилось восемь. Это я помню.

Мои кулаки сжались, но я придержал язык.

– Я уже пугалась, когда видела экипаж. Я не хотела, чтобы он пришел за мной. Но тогда я беспокоилась по другой причине, потому что… у Лиама была заперта дверь, понимаете, и что, если человек в черном капюшоне приехал за Лиамом? Я подумала, может, мне удастся его выпустить. Мне нравился Лиам, он знал птичьи голоса. Он говорил, раз меня так зовут, я тоже должна их знать. Но мы не успели дойти до сложных, он учил меня всего неделю.

Птичка начала плакать, но ее голос не изменился, только чуть подрагивал. Слезы беззвучно стекали по щекам.

– Замки в комнатах вскрыть несложно. Роберт меня научил, когда мне было семь. В общем, я принесла из спальни толстую шпильку и посмотрела, что в коридоре никого нет. Я вскрыла дверь, тихо-тихо. Думала, я выпущу Лиама. Он мог бы пойти в другой публичный дом или… я не знаю. Может, он бы поправился и стал моряком. Я так думала. Но это было глупо. Ужасно глупо. Я не посмотрела под дверь.

– А зачем туда смотреть?

– Потому что в комнате было совсем темно, – выдавила Птичка. – Если он там был и не спал, светильник бы горел. И когда я открыла дверь и забралась внутрь, я подошла на пару футов к его кровати и споткнулась о большую миску.

Мне не требовалось спрашивать о содержимом миски. Я видел, как дрожат ее веки. Крылышки перепуганного мотылька, который сражается с пламенем свечи.

– Ты зажгла лампу? – спросил я.

– Нет. Звезды светили, и я видела Лиама в кровати. Он не дышал. И крови на нем не было. Она была в миске. Только в миске. А теперь – по всему полу и на моей рубашке.

Я легонько обнял ее за плечи. Она не возражала, и я не стал убирать руку.

– Я побежала обратно, к себе в спальню, где свет горел. Мне нужен был свет. Мне хотелось закричать, и я прижимала ко рту подушку, пока не поняла, что могу сдержаться. Потом я связала вместе несколько пар чулок и привязала их к окну. Я боялась, что за мной кто-нибудь следит; так боялась, что у меня руки тряслись. В некоторых местах есть… дыры в стенах. Я ни разу не слышала, чтобы кто-то нашел такую дыру в доме мадам Марш, но, может, она просто слишком умна для нас. Она для многих слишком умна. Но меня никто не остановил. И тогда я сбежала. Я больше не могла там жить. В ту ночь я не видела человека в черном капюшоне. Только его экипаж. Но я знала: он рядом, где-то рядом. Я знала, что он разрежет Лиама на части.

Не к этому у меня есть способности. Сидеть на полу, обняв тощего десятилетнего птенчика, и пытаться не дать ее дрожащим косточкам прорвать веснушчатую кожу. Люди многое мне рассказывают, но это не значит, что я наловчился их утешать. А может, я просто молокосос, каким всегда был, и у меня вообще нет никаких способностей. Но господи, как я старался…

Птичка плакала.

– Мне уже бывало плохо, но в тот раз совсем по-другому. Кровь. Будто я от нее никогда не избавлюсь. Будто ее ничем не оттереть.

– Мне бы хотелось как-то помочь тебе.

– Мне ничем не помочь. Простите, что не рассказала вам раньше. Я просто… Вы мне понравились. Вы принесли меня в дом.

– Птичка, все хорошо.

Если она привыкла лгать, когда пожелает, то, ей-богу, и мне это иногда можно.

– Ты не отличаешься от меня и ни в чем не виновата. Ни в чем. Мы с тобой одинаковые.

– Неправда, – выдохнула она.

– Тебе станет лучше, – пообещал я, надеясь, что это правда. – Все лучше и лучше, чем дальше ты будешь уходить.