Здесь были установлены истуканы, изображающие языческих богов, среди них заметно возвышались и первенствовали Эл и Ашера.

Эл был изображен высоким и массивным. Одна рука его была грозно поднята к небу, а другая держала голову тельца: в знак того, что сила и могущество всецело подвластны этому богу. Его глазницы были выполнены с помощью прозрачного стекла, делающего каменный взгляд сверкающим, живым. Преувеличенно большой фаллос выделялся в силуэте Эла, представшем перед Соломоном на фоне синеющего звездного неба.

Ашера, будущая супруга Эла, была изображена обнаженной. Остроконечные пышные груди ее символизировали вечное вожделение, связывающее мужчину и женщину. Руки ее были раскинуты вперед, словно она зазывала пришедших сюда разделить с ней плотские удовольствия. Глаза ее, широко раскрытые и глубокие, горели синим светом, рот ее был густо раскрашен багровым. Сладострастие и наслаждение, буйство крови и желания, жажду телесных утех и мрачную радость отражал ее облик.

Сотни, тысячи ковров покрывали почти всю земную поверхность вокруг статуй.

Сначала у подножия высоких статуй Эла и Ашеры женщины месили в огромных серебряных сосудах тесто. Затем другие женщины присоединялись к ним, и они, уже вместе, придавали продолговатую форму тесту, чтобы потом уложить пироги на длинные решетчатые пластины, установленные у костров, зажженных заранее. Это была пища, приготовленная для богов поклонницами языческого культа.

Потом вдруг стали доноситься ритмичные звуки какой-то чужой, но очень подходящей в данный момент музыки. Это многочисленная процессия мужчин в масках диких зверей вносила небольшое золотое блюдо. На нем лежало освежеванное животное – козленок, догадался царь, он уже слышал, что в честь свадьбы богов в древности было принято зажаривать в молоке матери молодое животное. Обойдя несколько раз вокруг идолов, языческие жрецы водрузили блюдо на огромные полати, сооруженные над кострами.

Пока это происходило, подоспели и были извлечены из огня пироги. Их переложили в серебряные блюда и также водрузили на высокий стол – рядом с козленком. Пища богов была готова.

Потом те же жрецы зажгли факелы и направились в несколько отдаленные от происходящего места по краям площадки, на которой все происходило. Оказывается, здесь были установлены многочисленные золотые чаши величиной, соответствующей колориту и размаху церемонии, то есть – огромные. И каждый, кто находился здесь, стал подходить к сосуду и – кто из специальной емкости, помещенной сбоку чаши, или запросто – помогая себе рукой, – стали пить. Лишь один сосуд – золотой, инкрустированный слоновой костью и драгоценными камнями – оставался не тронут. Руфь взяла за руку государя, подвела его к чаше, наполнила два тяжелых кубка, на которых были изображены мифические существа – полубоги-полуживотные-полулюди, – и дала знак выпить. Соломон послушал ее и стал медленно втягивать напиток в себя. Это было необычное вино – сладковатое, липкое, с горьким привкусом. По телу его начала разливаться истома, он не мог оторвать взгляда от царевны, пристально глядящей на него с широкой улыбкой накрашенных губ. Она словно зачаровала его и не отпускала теперь ни на миг от себя. А ему необыкновенно нравилось сейчас быть покорным и податливым – и одновременно чувствовать себя физически сильным и здоровым.

Потом они незаметно оказались на высоком ложе, устланном дорогими коврами и мягкими шкурами. Руфь сбросила с себя свои одеяния и оказалась перед Соломоном обнаженной – только орнамент на теле, подчеркивающий и без того пышные формы моавитянки.

И казалось, что так и должно быть, что ничего не может быть важнее в данную минуту, чем желать эту женщину и получать вожделенный плод. Соломон ответил ее объятиям, его объял огонь, заставивший забыть обо всем, что творилось вокруг.

А тем временем изумленные люди взирали на происходящее с далеких холмов. Утомленные дневным трудом ремесленники и землепашцы, отцы и матери видели костры и слышали трубные звуки и шум, производимые на Храмовой горе. Затем недоумение людей сменилось любопытством, и они стали толпами стекаться к тому месту, где происходило нечто невиданное.

Сначала стражники, чьи лица были скрыты за масками зверей и птиц, сдерживали напор зевак и желающих поучаствовать в церемонии. Но как только стало известно, что самая главная жертва в знак совершения брака Эла и Ашеры принесена – Соломон и Руфь сошлись на своем ложе, – путь был открыт. Мужчины и женщины бросились к чанам с вином. Они пили из рук, хлебали ртом, запуская голову прямо в сосуд. Воодушевленные зрелищем и бесплатным угощением, под наркотическим влиянием напитка, огня и ритмичных звуков, они каким-то чудом поняли, что здесь и сегодня никаких запретов – нет. Низменные страсти, развратные наклонности, богохульные речи – все было здесь.

Женщины обнажали свои груди и чресла и сами подставляли пьяные губы незнакомым мужчинам. Те без разбору валили на циновки и ковры девиц и женщин – и дико, торопливо, словно животные, совокуплялись.

Никто не заметил, как на одну из высоких точек рядом с идолами, на огромный стол, где по странной случайности все еще стояли яства и вино, предназначенные богам, взобрался седовласый человек с белой, как соль Мертвого моря, бородой. В руке его был дорожный посох, заплечный мешок, чтобы тот не мешал, он бросил – сам уже и не помнил где. Он воздел к небу руки и закричал:

– Остановитесь, люди! Как можете вы у стен Храма совершать грехи ваши! Посмотрите на себя! Вы же не люди! Вы – стадо! Не пейте вина из этих чаш, не поддавайтесь разнузданным чарам этих пустых статуй! Это ли боги? Грязные уродливые истуканы! Он повернулся к идолам и плюнул в их сомкнутые в прямую упрямую линию рты.

Но лишь некоторые услышали голос говорившего – Ницана. Как и все, увидев огни на Храмовой горе, он и его собратья почувствовали неладное: ибо по еврейскому календарю не время было для праздников и гуляний. Когда он явился сюда, то понял, что страшная оргия творится вокруг, оргия, противоречащая устоям семейного счастья и благополучия, идеалам чистоты и непорочности, уважения к человеческому телу. Чья-то преступная воля нарочно и коварно извлекла из каждого пришедшего к смрадным кострам то, что он смирял молитвой как чуждое мирному и гармоничному существованию в боге. Для Ницана это был позор: с болью и отвращением видел он, как люди собственноручно разрушают то, что создавалось годами – религиозные устои монотеистической веры, объединяющей израильтян под эгидой Яхве. И самое горькое, что примером для подобного поведения был сам Соломон – обладающий моавитянкой прямо здесь, на глазах у озверевших, потерявших человеческий облик горожан.