— от — сложного — своего — и — великого — чувства —

потому что долгое время ничего,

кроме слабых всхлипов,

не раздавалось в палате.

— …Нет, не понять никому, через что мы с товарищем полковником Цахилгановым прошли! — решительно выдохнул Дула Патрикеич. — Ты думаешь, почему ему генерала не присвоили, Константин Константинычу? Может, по причине высшей государственной верности — в звании твоему отцу отказали!.. А это, сынок, заслужить надо, такой отказ. Он выше любого ордена — отказ-то такой…

— Бред! Бред. Всё — бред! — решительно замотал головой Цахилганов. — Солнце безумствует. Солнце безумствует. Да: не искусственное — живое Солнце. Настоящее. Оно… бунтует.

— Только то, что слыхал ты, забыл ты уже! — спохватившись, трусливо принялся внушать Патрикеич откуда-то издали. — Забыл! Не знаешь ты ничего.

— Ещё такого знания мне не хватало! Бредового, странного, непрочного и… прочего…

Прочь его… Прочь его…

— Вот и правильно. И ладно. Пока здесь точку поставим. А там уж… Да, большая работа впереди предполагается, калёно железо, — забормотал Дула Патрикеич, находясь в своём глубоком, будто колодец, стариковском предчувствии. — Ууууу, прополка пойдёт… Бурьяну-то сколько наросло. Всё живое бурьян забил! Напрочь. Так, что и здоровый побег иной испаскудится, искривится, как последняя сволочь, чтобы прорасти ему сквозь это непотребство. Возможности никакой уже нету ему, считай, расти — здоровому…

Теперь они мирно помолчали вдвоём.

— Патрикеич? Лет-то тебе сколько?

— А что такое?.. — обиделся старик. — Сколько лет есть, все мои… Раньше время в могилку никто не спрыгнет. Хочешь — не хочешь, а — живи! Если надо это зачем-то. А что такое?!.

Впрочем, задиристый тон Патрикеича тут же сменился на самый унылый.

— Приказа мне такого — помереть — Константин Константиныч Цахилганов не оставил, — расслабленно пожаловался вдруг старик и всхлипнул. — Сам на тот свет ушёл досрочно, калёно железо, а меня без приказа, одного, на свете оставил: справляйся, как знаешь… Вот я и живу. Потому как кругом шешнадцать — не бывает… И ты — живи! Разбирайся. А то давно устал я. В одиночку-то кумекать. Замучился я знанье это терпеть, без всякого нужного примененья. А передать сведенье наше кому попало– не могу: права такого не имею… Скорей разбирайся: время пришло. Торопись ты, пока я… Я ведь тоже — не железный! Устал…

Побуждает — Цахилганова — старик — к — чему-то — побуждает — а — к — какому — действию — непонятно.

Дула бубнил ещё что-то, временами — несуразное:

— …А я, старый пень, всё не понимал, отчего сынок-то у Константин Константиныча так поздно народился? А оно — вон для чего: для нужного часа, когда сроки выйдут… Только тяжко мне это знанье на себе в особо секретном режиме по жизни волочь,

пока сынок его беспутный умом доспеет,

тяжко — одному. А переложить не на кого… Пока знанье это в надёжные руки не передам, нельзя мне помереть. Как колдуну какому-нибудь — нельзя… Только рук надёжных всё нет и нет, а твои пока что никуда не годны… Самая важная работа моя, она у меня вся впереди! Хочешь — верь, хочешь — не верь, только без помощника,

— без — электронщика — значит —

мне туда идти никак невозможно. Вот!

— Зарапортовался ты, Патрикеич. Ахинею понёс… А откуда ты со мной говоришь? Из Раздолинки, что ли?

— А то! — гордо ответствовал старик. — Мне с рабочего места без дела двигаться нельзя. Мой пост — он тут. Пожизненный, калёно железо.

Что ж, всегда было дел невпроворот у служаки Патрикеича — ууууу, много. Даже у Патрикеича, оказавшегося на пенсии. На временной пенсии. Ибо Дула Патрикеич — вечен. Потому как не имеет он права — покинуть землю без приказа начальства.

Умершего начальства… Забывшего обозначить предел земной его жизни.

Он только устаёт иногда и старится порой ненадолго. И бормочет тогда непонятное. Но Дула Патрикеич уже готов помолодеть снова — он чует, как прибывают в нём репрессивные силы. Уж больно много врагов родного народа накопилось.

Давно преизбыточна их масса на душу населения, вот что!..

Репрессивные силы томят вечного старика ночами,

и заставляют часто включать свет,

и поглядывать на часы,

и откидывать сатиновую шторку с окна,

и изучать беспокойным взором

пришедшие в негодность участки степных зон,

дремлющих под полной тревожной луной…

— Решайся, сынок! Куда уж дальше тянуть? Сколько мне маяться без всякого толка?

И правда, сколько же можно маяться старику в замершей на полвека, простаивающей, опустошённой Раздолинке?

Много работы накопилось в полуразрушенных зонах Карагана — в зонах, тоскующих по самым жирным в истории России, по самым холёным и бесстыжим заключённым. Ууууу — много!

— Что, Патрикеич? Непростительно долго простаивает столица Карлага? Вот жалость-то какая…