Но Внешний был неумолим:

— Более того, ты пригласил Рудого в Караган, Цахилганов! И два месяца назад чуть было не послал машину за Патрикеичем, чтобы обсудить со стариком «все практические детали нового витка репрессий», готовясь к приезду Митьки Рудого. Потом задумался

— здесь — в — реанимации —

и отложил вдруг это дело. А Патрикеич… Тогда Дула Патрикеич стал наведываться к тебе сам. В мыслях, конечно.

— Говорю же, пьяный то был разговор в Москве! — упорствовал Цахилганов. — Фантазийный. А Патрикеич, он себе на уме. Не скоро его поймёшь…

— Отчего же ты страдаешь?

Оттого ли, что Рудый не пояляется?

Или оттого, что он вот-вот заявится?

— Просто у меня никогда не было столько пустого времени, чтобы думать, — молчал и оправдывался зачем-то Цахилганов. — Просто раньше мне не надо было находиться рядом с Любовью днями и ночами… С молчащей Любовью. Я… почему-то застрял. В реанимации.

По своей — и как будто не по своей

воле…

Внешний молчал.

— Барыбин не разрешает пользоваться сотовым в палате, — проговорил тогда Цахилганов себе Внешнему. — Поэтому Митька не сможет дозвониться до меня! Слышишь?.. Пока я с Любовью, я для Митьки Рудого, с этими проектами, недосягаем!.. И я теперь… Я застрял в Карагане, возле неё, здесь…

Навечно…

Я не дам Любе умереть, а выздороветь она не хочет. Ведь человек умирает тогда, когда кто-то из самых близких даёт ему мысленное разрешение,

внутреннее согласие

на эту его смерть.

Но я — не соглашаюсь. И не соглашусь! И поэтому она будет жить и жить! И я… возле неё, всегда, буду жить, здесь. И Митька меня не достанет — никогда…

— А ведь Митька обещал хорошо заплатить. За саму идею — и за дальнейшую совместную разработку идеи.

— Но я!.. Скрылся. Я спрятался возле Любы. Навечно. В реанимации. Я теперь — рядом с Любовью… Всё! Вопрос закрыт!..

Я заперт собою в клетке оживления.

И Цахилганов заплакал в бессилии —

от жалости к себе.

За стеной, у рыхлой кастелянши, меж тем, стали раздаваться резкие признаки жизни

— столоверченьем, что ли, там занимаются средь бела дня?

Дробный стук, от которого сотрясался пол, вскоре прервался женскими криками, натужными, торопливыми:

— Давай, давай! На меня.

— Зачем? Мужиков, что ли, у нас нет?

— Их тут днём с огнём не найдёшь.

— Иди! Позови любого, хоть копшивенького… Да вон из-за стенки, этого вызови, который сиднем там сидит, всем мешает! Пускай разомнётся.

Цахилганов насторожился и обернулся к двери, спешно отерев глаза.

Однако не прошло и двух минут, как игривый какой-то старикашка провозгласил там, в соседней комнате, весьма развязно:

— …А это мы спроста. Только сначала, девушки, признайтесь: у кого сколько любовников было.

Наступила долгая тишина. Затем пожилой женский голос спросил озадаченно:

— А разовиков считать?

И дробный стук возобновился с удвоенный силой.

— Левей! Куда вы его?! — закричала другая женщина, запыхавшись. — Он же старый! Кособочится!.. Козлы.

На этом возгласе что-то рухнуло с невероятным грохотом и треском.

— …Бельё надо было сначала снять! На кушетку, вон, положить, — принялся пенять за стеною расстроенный старичок.

— Ладно! Иди, иди! — закричали женщины одновременно. — Мы кого-нибудь помоложе позовём.

— Да если без белья — я что? — возражал старикашка, удаляясь. — Не задвинул бы, что ль? А так… Это какой же бугай справится? Ну, девчонки…

Любовь никак не отозвалась на перестановочный грохот в комнате кастелянши.

Недовольный тем, что ход его раздумий был прерван глупейшей суетой, Цахилганов зажал уши ладонями. Тугое биение крови зашумело в ушных раковинах подобьем морского прибоя.

Живая кровь, думал Цахилганов, она во мне и в моей Степаниде, а их кровь мертва,