несмотря на то, что кривая советская уборщица,

безостановочно двигающая мокрой шваброй по полу,

нарочно стукала ею по щиколоткам курящих артистов, а так же всех прочих,

свирепо ворча одно и то же.

И с особым удовольствием, до пронзительной костной боли, ударяла его, самого хозяина Цахилганова –

нагримуются — с — утра — как — ггговны — и — ходют — по — колидору — и — серут — и — серут…

Цахилганов обходил фирму наскоро и покидал её, не задерживаясь: унылый профессиональный разврат любопытен половым неудачникам. Ему же было решительно всё равно, кем они считали себя раньше,

все эти помешано улыбающиеся видео-женщины с глазами мучениц, в чью живую плоть, увековеченную новым, свободным, искусством, втыкалось такое количество мужских осеменительных органов

одновременно — и бездетородно…

Только — вот — досада — обнаружилось — вдруг — что — здоровый — организм — Цахилганова — почему-то — стал — вырабатывать — лишь — мёртвые — сперматозоиды — а — так — всё — шло — как — надо.

Мысли о некой каре он отбросил от себя сразу: никто их ни к чему не принуждал, этих женщин и мужчин, поскольку аморален не рынок, но — нужда! И свободный гордый выбор — умереть от безденежья — оставался у каждой и у каждого: у извивающихся и закатывающих глаза на плоских, весьма голубых и розовых, экранах,

— тела — извивались — поскольку — на — них — клевали — и — пока — на — них — клевали — они — голубели — розовели — и — извивались —

а далеко от столицы, в степной тихой Нуре, уже появились распадающиеся заживо бледные рыбы — крупноглазые медлительные рыбы апокалипсиса.

Он-то бежал из Москвы,

— Лот-2 —

потому что в Карагане…

В Карагане, был уверен Цахилганов, его ждала привычная жизнь,

— свобода — выбора — сохранялась — равно — за — каждым — ещё — не — умершим — от — нищеты — и — ещё — не — умершим — от — обжорства — и — он — преуспевающий — выбрал — вдруг — тоже! — возвращенье — в — тихое — прошлое — спрятавшееся — там

где предрассветная сизая роса мерцает вдоль пыльной тропы, прямо за домом; и где перламутровая заводь, пахнущая лягушками, поблескивает в тинистом котловане, на ближайшем пустыре, словно круглое зеркало,

невзначай оброненное

рассеянными небесами

невдалеке от мусорной свалки.

Ведь всё лучшее, как ни преуспевай в столичной расчётливой сутолоке, осталось там, в Карагане… Ранняя, немного знобящая, рыбалка под кустом краснотала, наивно заглядывающего в степную речку, но иногда хватающего за спиною леску на взмахе всеми ветвями сразу,

— про — бледных — полураспавшихся — заживо — рыб — Карагана — он — ещё — не — знал — ровным — счётом — ничего —

и в Карагане жила его старомодная, до милой нелепости провинциальная, надёжная семья — из числа тех мирных семей, где ждут своих странников

— героев — отступников — изменников — калек — предателей — всех — любых —

светло и доверчиво, совсем не понимая плохого.

И отеческая добротная квартира в сталинском доме — тоже ждала Цахилганова, в которой мягкие обширные кресла и потёртые валики дивана хранили прежние тёплые запахи — ванили, миндаля, яблочного пирога и грубоватого, крепкого кофе марагоджип,

вскипающего по утрам в тесных объятьях меди,

опоясанной старинной чеканкой

с летящими по кругу

крылатыми жаркими леопардами…

Люба и дочь Степанида — ждали его, отправляясь по воскресеньям, ни свет — ни заря, в одинаковых светлых косынках на базар, за густым молоком и колхозной сметаной. А возвратившись, они неспешно ели нарезанные помидоры с перцем и спали ещё, до самого обеда, в большой комнате, разостлав одеяла на полу — для прохлады и простора. И тогда одинаково высовывались из-под простынок их пятки, гладкие и смуглые,

— будто — чисто — вымытые — молодые — репки.

Как же хорошо, что старую родительскую мебель он так и не успел сменить на более современную — его дочь, читающая многие толстые книги, уже маялась обострённым чувством социальной справедливости, и потому любую роскошь воспринимала как украденную у народа,

грозясь убежать из дома или выйти замуж преждевременно, назло отцу…

Драгоценнее же всего, однако, было иное:

в степном далёком Карагане хранился запас времени,