Гегель должен был без удивления смотреть на эти старые размышления о парадоксах сознания и на эти новые размышления о теологии, нравственности, государстве, приноравливать их друг к другу и учитывать, что негативность, пружина страсти, оказывается также и пружиной логики.

В самом изучении систем Канта, Якоби и Фихте мышление познает себя «как бесконечность и как ту негативную сторону абсолюта, которая является чистым разрушением противоположности и конечного, но также и источником вечного движения, то есть конечного, конечного, которое является бесконечным, поскольку оно разрушает само себя — которое является как ничто, как чистая ночь бесконечности, где, как ее тайная основа, зарождается истина». Изучая три философских учения — Канта, Якоби и Фихте — и изучая отрицание, являющееся тем суждением, которое оно о них выносит, мышление познает само себя как единое с бытием. Его отрицание, следовательно, было иным аспектом того утверждения, которое явлется общим фундаментом философии Шеллинга и Гегеля и которое Гегель, между прочим, в тот момент излагает в терминах Шеллинга, когда пишет: «чистое или бесконечное представление как фундамент Ничто, в которое погружается всякое бытие». [122]

Но безразличие Шеллинга, абсолют, рассматриваемый как отрицание субъективного и объективного, заменяется движением негативности, негативности, которая стремится соединить конечное с бесконечным, субъективное с объективным. Тем самым достигается аспект бесконечности, негативное значение самого абсолюта.

На смену идеалу Должного (Sollen) приходит конкретный идеал Восхождения (Aufheben). Существует две бесконечности: Восхождение позволяет нам предвидеть конкретную бесконечность, в противоположность абстрактному абсолюту фихтеанцев. [123]

Существует активная негативность, негативность творческая. Идея негативности — это аспект самой идеи свободы. Благодаря негативному совершается то, что Гегель называет «освобождением конечного». Благодаря негативности мир меняется; благодаря ей он очищается; благодаря ей он справедлив. И именно посредством возвращения негативности к себе самой, посредством ее рефлексии в саму себя идея разума становится законченной. Как раз негативность и создает из разума истинный абсолют.

Необходима действительная абсолютная реальность, писал Гегель в Вере и Разуме, реальность, лишенная двойственности; но необходима также и лишенная двойственности негативность, бесконечность, ничто. Это и есть разрушительный аспект разума.

Эта негативность будет как идеальностью природы, так и идеальностью Бога; и то и другое находится в становлении в то же самое время, когда существует. Исчезновение «этого» и «теперь» происходит как в природе, так и внутри нас; диалектика как объективна, так и субъективна, движение и есть диалектика; идеальность благодаря тому, что она является диалектичной, представляет собой движение; то есть, уже природа является разумом. Как говорит Гете о своем Фаусте, природа постоянно работает; и именно для этого она, как и Фауст, освобождается. [124]

Таким образом, существует идеальное, внутренне свойственное природе, так же как существует и реальность, внутренне свойственная духу. И Шеллинг понимал это. Вершина разума, поступательное движение материи к бесконечности являются лишь противоположными границами одного и того же процесса сжатия и расширения, понимаемого в духе Бруно.

И время — это и есть та существенная идеальность, которая находится в самой природе; это отрицание всякой определенной идеи в той мере, в какой эта последняя является особым, отдельным утверждением; благодаря этому можно сказать, что оно является универсальным утверждением. Как пишет Шиллер: «То, что должно бессмертно жить в песне, в жизни должно погибнуть». И Гете: «Так как все должно разрушиться до ничто — если оно должно сохраниться в бытии».

Мы движемся к истинному воспоминанию, которое является переносом вовнутрь движения времени, и в этом смысле двойной идеальностью.

Но отрицание играет еще и другую роль в мышлении Гегеля: если верно утверждение, что идея отрицает саму себя, то верно также и добавление, что именно посредством своего отрицания она себя осознает; так и чувство утраты жизни является сознанием, наслаждением жизнью. Мы возвращаемся к идее, что посредством отрицания отрицания достигается истина; утратив жизнь, мы ее завоевываем. Истинное понятие есть отрицание отрицания; и дух, вышедший из самого себя, возвращается к себе.

После того как мы рассмотрели идеи опосредствования и негативности, необходимо сказать несколько слов об идее разделения. Рассматривая ее, мы легко увидим, как Гегель в своих высказываниях, имплицитно присутствующих в его ранней философии, в каком-то отношении уходит вперед от позднего Шеллинга, по меньшей мере Шеллинга Философии и религиии [125] мы увидим также, что если для Гегеля Бог создает себя в ходе самой эволюции в то же самое время, когда, если можно так сказать, он порождает целую вечность в области вневременного, то следует, возможно, добавить, что это творение объяснимо лишь потому, что в изначальный момент эволюции Бог разрушает, разрывает сам себя. Существовал акт — одновременно и первоначального космического греха, и божественной жертвы, божественного суда, — посредством которого Бог разделяется сам в себе. Это сотворение сына и в то же время создание мира, [126] и, возможно, именно этот божественный акт отражается на низшем уровне, когда через потоп природа насильственно разделяется с человеком. Именно его отзвук мы встретим в области нравственности, когда увидим, как индивид через насильственный выход из единичности жизни, через разделение с жизнью сам творит свою судьбу.

По правде говоря, Фихте и Шеллинг здесь также открыли дорогу, по которой позже они должны были пройти. Так, в своем ответе Рейнгольду Фихте пишет, что сущность конечного состоит из интуиции абсолютного тождества субъективности и объективности, разделения их обоих и анализа бесконечного, анализа, который совершается до бесконечности. Именно этот анализ образует вечную жизнь. Ксавьер Леон, замечательным образом прояснивший этот аспект теорий Фихте, отмечал, что Фихте, кажется, заимствует у Шеллинга свои выражения. [127] На самом деле именно по отношению к Шеллингу Фихте определяет свое мышление, и именно он старается доказать, что тот допускает, что фундамент разделения является реальным, но немыслимым. [128] Там, кажется, существовало и то предположение, к которому в той или иной степени спонтанно поднималось мышление Фихте; и он осознавал иррациональное, бывшее необходимым для самого его рационализма, который в этом иррациональном коренился. Для Фихте абсолют, как он писал Шаду, определяется количественно, разделяется на знание и на бытие. Делимость, говорит Фихте в своем Изложении наукоучения (Darstellung) в 1801 году, имеет свой принцип в самой рефлексии, это чистая форма знания. Мир рождается из разделений рефлексии, из количественного, которое есть чистая возможность того, что он является истинным; но не должен ли он быть в каком-то отношении таким же и для Гегеля? Таким образом, это projectio per h"iatum представляется Фихте чем-то весьма важным в его философии (см. также идею actus individuationis). И Гурвич справедливо подчеркивал, что Hiatus irrationalis, который допускал Фихте, коренится, можно было бы сказать, в самих вещах. Идее такой рефлексии, которая разделяет, Фихте должен был в Anweisung zum seligen Leben придать религиозный смысл: речь идет о том, чтобы преодолеть рефлексию, чтобы соединиться с Богом. [129]