Все, как говорит Гельдерлин, бесконечно постигает себя в страдании и радости, в борьбе и мире, в форме и бесформенности.

В скептицизме сознание на опыте узнает себя поистине как сознание, противоречивое внутри себя самого; из этого опыта проистекает новая форма, сочетающая обе мысли, которые скептицизм удерживает непримиренными. Безмыслие скептицизма относительно себя самого должно исчезнуть, потому что сознание есть на деле одно сознание, в котором имеются оба эти модуса. Эта новая форма есть поэтому такая форма, которая для себя есть двойное сознание себя [с одной стороны] как сознания освобождающегося, неизменного и себе самому равного, [а с другой] — как сознания путающегося и извращающего себя, а равно и сознание этого своего противоречия. — В стоицизме самосознание есть простая свобода самого себя; в скептицизме эта свобода реализуется, уничтожает другую сторону определенного наличного бытия, но, напротив, удваивает себя, и есть для себя теперь нечто двоякое. В силу этого удвоение, которое прежде распределялось между двумя отдельными [сознаниями] — между господином и рабом, сосредоточивается на одном; удвоение самосознания внутри себя самого, которое существенно в понятии духа, имеется, таким образом, налицо, но еще не их единство, — и несчастное сознание есть coзнание себя как двойной, лишь противоречивой сущности [149]

Гегель на страницах, которые предшествуют тем, что мы будем исследовать, показал, как под воздействием диалектики чувственного сознания распадаются восприятие и рассудок. Он показал, как на смену ощущению приходит восприятие, которое превращает существенное в несущественное, и наоборот; восприятие напрасно пытается увидеть качества без вещей, а вещи без качеств, и рискует исчерпать себя в игре противоположностей неизменного и меняющегося; оно в свою очередь оставляет нас перед пустыми всеобщностями; благодаря борьбе сил, оказывающих воздействие и испытывающих его, первые постоянно превращаются во вторые, а сила и закон предполагают и упраздняют друг друга. Затем Гегель вводит нас в мир сознания и самосознания, но для того чтобы показать нам ту же самую борьбу тенденций, ту же самую игру сил. [150] Однако речь идет уже не о чисто логической диалектике, а о диалектике исторической и чувственной. И деление на две крайности, которые ощущались не двумя крайностями, а философом, их созерцавшим, теперь ощущается каждой из этих двух крайностей. Самосознание раздваивается на два противоположных термина, которые постоянно меняются местами друг с другом. Чтобы уловить, в чем заключается это раздвоение и каким способом происходит этот обмен местами, необходимо бросить взгляд назад.

Борьба между двумя сознаниями, сознанием господина и сознанием раба, которые меняются своим положением друг с другом, совершенно так же, как это делали крайности восприятия, а затем крайности рассудка, таким образом, что раб благодаря своему труду становится господином господина, а господин в действительности всегда был господином раба, эта борьба двух сознаний, кажется, завершается в тот момент, когда у Эпиктета и Марка Аврелия в самый разгар господства категорий «господина» и «раба», то есть внутри самой римской империи, сознание господина и сознание раба отождествляются друг с другом в самосознании как свободе от самого себя, и когда, признавая себя друг в друге, они заранее дают нам образ понятия, которое, в сущности, есть видение одного в другом и признание. Но после стоицизма сознание проходит через скептицизм. Стоицизм был возвышенным выражением определенного положения дел в imperium, складывавшимся из изолированных личностей, состояния «безоговорочной законности», пантеона, где статуи были совершенно похожи друг на друга и совершенно пусты. Благодаря этому универсальное было господствующим элементом, а крайняя степень индивидуальности, но индивидуальности как всеобщего, была полностью выявлена. Но стоицизм, связанный с imperium в то же самое время, когда он ее разрушал, оставался концептуальным. На самом деле самосознание в стоицизме — это «свобода от самого себя», поскольку он одновременно является и учением о рефлексии в себе, и усилием. Но он есть лишь эта «простая» свобода.

Скептицизм — это «осуществление» того, о чем стоицизм имеет лишь понятие; он является имеющимся у человека реальным «опытом» и противоречия, и свободы мышления. Эпиктет и Марк Аврелий обладали понятием свободы. Секст Эмпирик живет этой свободой. Он осознает несущественность иного по отношению к бесконечности мышления, осознает способом, еще неизвестным догматикам стоицизма. Из двух самых знаменитых школ первая является лишь подготовкой ко второй.

В то время как в стоицизме самосознание остается абстрактным, то есть, с одной стороны, отделяется от мира, который оно рассматривает как внешний себе самому и безразличный, поскольку он от него отличается, а, с другой — не углубляется в достаточной мере в само себя, чтобы увидеть всю свою собственную широту, в скептицизме мы имеем перед собой движение этого сознания к конкретному в том смысле, что оно осуществляет в себе отрицание реальности, которая просто полагалась как нечто должное (Sollen) в стоицизме. На самом деле, вместо того чтобы утверждать, что он не занимается внешней реальностью, он эту реальность отрицает.

Но это еще не все, так как скептическое сознание постоянно отрицает само себя: оно является осознанием игры сил и движения разума, той абсолютной негативности, которой является мышление, — которая, между прочим, полностью осознает себя лишь в несчастном сознании, но которая является скрытой пружиной Феноменологии в целом, так как последняя представляет собой рассказ о попытках сознания заполнить те разрывы и трещины, которые оно чувствует внутри себя. Момент отрицания, который подразумевался в ходе этой истории и который был причиной того, что один из терминов существовал лишь по отношению к другому и в конечном счете был другим, идея опосредствования, а также идея времени — эти три идеи, лежащие в основе гегелевской диалектики, освещаются здесь ясным светом сознания. Благодаря этому мы также узнаем, что для того чтобы войти в храм света, где хоры и паперть совмещаются, необходим весь этот маршрут, вся эта дорога, на поворотах которых, как мы видим, последовательно исчезают чувственный признак и чувственная достоверность, восприятие и конкретная вещь, рассудок и сила. Более того, эта дорога не останавливается; она окружает лишенные тени опоры храма, где, как в глубинах «Я» поэта — романтика, сознание разоблачит себя перед сознанием и станет сразу и паломником, и жрецом, и богом.

Сознание было душой всего движения, которым Гегель до сих пор следовал, но только теперь оно на самом деле оказывается душой и понимает, что, объясняя вещи, оно фактически вело диалог с самим собой.

Такую бесконечность сознания Гегель называет абсолютным беспокойством. Как только оно определило какую-либо вещь, оно замечает, что оно, скорее, является противоположностью той вещи, которую оно определило. Здесь имеет место нечто, подобное двуличию сознания; оно является непосредственной противоположностью того, под видом чего оно только что было определено. Это переворачивание сознания в то же самое время, как и его попытка завершить себя в самом этом переворачивании, будет главным процессом Феноменологии.

Оно постоянно раздваивается, оно является «отделением от того, что является простым или раздвоением, которое создает противоположности». Подобное расходится, и то, что расходится, объединяется — это закон полярности, который, как мы видим, действует в ощущении, в восприятии, в силе и, наконец, в сознании.

Сознание — это двойственность; на самом деле, оно не только существует для себя в той мере, в какой оно существует для другого, и только если оно признано, является истинным сознанием, но оно, в сущности, является раздвоением в самом себе — действием разделения, способностью видеть себя разделенным и, следовательно, единым; и удвоением, действием, выражающимся в способности видеть самого себя и, следовательно, видеть себя раздвоенным. Сознание постоянно является копией и половиной самого себя; и только понимая это, оно может найти равенство самому себе.

Его двойственность символизируется темой господина и раба; его еще абстрактное единство — темой стоицизма; единство его двойственности и его единства — и то, что можно назвать его троичностью, — той темой, которая будет темой Логоса.

Но необходимо в то же самое время сказать, что каждая из этих тем в каком-то отношении перевертывается: раб становится, как мы видели, господином господина; а позже стоицизм, углубляясь в себя, становится скептицизмом и ведет к идее христианства.