Но в этом движении сознание испытывает именно выступление единичности на неизменном, а неизменного — на единичности. Для сознания открывается единичность вообще в неизменной сущности, а вместе с тем открывается и его единичность в нем. Ибо истина этого движения есть именно бытие «одним» этого двойного сознания. Это единство открывается ему, но прежде всего само это единство — такое, в котором еще господствует различность обоих. Поэтому для сознания имеется налицо три способа, каким единичность связана с неизменным: во — первых, оно само для себя снова выступает как противоположное неизменной сущности, и оно отброшено назад, к началу борьбы, которая остается стихией всего отношения. Во — вторых, для него в самом неизменном содержится единичность, так что она есть форма неизменного, в которое тем самым переходит весь способ существования. В — третьих, сознание находит себя само как «это» единичное в неизменном. Первое неизменное для него — только чуждая сущность, осуждающая единичность; в то время как второе, подобно ему самому, есть форма единичности, оно, в — третьих, становится духом, испытывает радость нахождения в нем себя самого и начинает сознавать, что его единичность примирена со всеобщим.

Таким образом, перед нами движение, аналогичное логическому движению, посредством которого Гегель перейдет от бытия к небытию и от них обоих к их синтезу в становлении. Однако здесь речь идет не о синтезе, а о рядоположенности бытия и ничто в несчастном сознании, которое, в сущности, будет сознанием, находящимся в становлении. И мы видим также, как движение вынуждает нас перейти в неизменное, которое само, между прочим, было включено в движение и не отделялось от этого сознания, но само как раз и было этим сознанием.

Если такое возвышение над самим собой тождественно сознанию, если судьба сознания заключается в том, чтобы преодолевать себя, то тогда его судьба состоит и в том, чтобы знать, что, преодолевая себя, оно остается внутри самого себя. Это возвышение над осознанием жизни, частного наличного бытия и действования является еще сознанием. Мудрость Соломона должна, таким образом, воплотиться в конкретном существе, в сыне Давида. Неизменное, следовательно, будет сознанием, то есть неизменное обнаружит тогда все признаки слабости и изменчивости сознания. Считается, что неизменное разрушает частное, особенное; вместо этого особенное обнаруживается в самом неизменном, а неизменное является в особенном. Христианство является лишь осознанием этого контакта, неизменного и особенного. [151] И сознание, таким образом, осознает само себя как особенное в тот самый момент, когда оно осознает себя как общее и непосредственное. Мы видели, как эта игра разыгрывается между абстрактными терминами несущественного и существенного. Теперь она разыгрывается между более конкретными терминами неизменного и особенного. Но не осуществляется ли эта игра и в истории, и не является ли христианство лишь осознанием человеком одновременно и своей общности, и своей особенности? Неизменное, когда оно входит в сознание, оказывается тем самым под воздействием индивидуальности; а эта последняя, вместо того чтобы быть разрушенной, вновь появляется в неизменном.

Здесь, как и прежде, когда он говорил о господине и рабе, о стоицизме, скептицизме, Гегель на самом деле нисколько не опасается принять за точку опоры и точку приложения, за мнемоническое правило свои исторические идеи. И это, несмотря на тот факт, что христианство для него является образцом выбора, и даже больше, чем образцом, — откровением единства, которое соединяет особенное и общее; а также, несмотря на то, что в своих размышлениях он весьма часто отталкивается от своих теологических исследований. И в начале этой главы мы следуем именно за историей еврейского народа, начиная со времен Авраама и Моисея, когда этот народ противопоставляется неизменному Богу, и до тех времен, когда Давид поднимается к этой неизменности, до тех времен, когда эта неизменность спускается в сознание вместе с Христом. Дело в том, что иудаизм можно было бы определить как перевернутый стоицизм, или как скептицизм, ставший теологией, и что в любом случае он открывает окончательный путь к высшим концепциям религии, целиком оставаясь самим собой в определенной низшей области. Дело в том, что Авраам и Моисей, Давид, Христос могут быть взяты как символы отношения между общим и особенным. [152]

В этом движении, говорит Гегель, и в этом несчастье сознание «испытывает именно выступление единичности на неизменном, а неизменного — на единичности». Единичное сознание испытывает, что его Бог есть оно само, есть единичное существование. И благодаря тому, что Христос, единичное существование вообще, связывается с неизменным, тем самым с ним связывается и каждый человек. То, что является как истина этого движения, будет, следовательно, единством того сознания, которое проявляется как двойственное. Христианство рождается в рефлексии над сущностью иудаизма, так же как абсолютное знание рождается в рефлексии над сущностью христианства. Именно внутри несчастья производится идея единства особенного и неизменного, которая характеризует христианское сознание.

Сознание осознает это единство как факт, который «случается»; и такое единство является еще несовершенным, поскольку если каждый из двух элементов представлен в другом, то он представлен и в качестве другого.

Элемент, господствующий в самом этом единстве, — это, по меньшей мере в настоящий момент, «расхождение двух признаков», и, следовательно, христианство не может быть дано сразу же; должна быть подготовительная фаза, являющаяся воспоминанием о еврейской или римской фазе, в которую индивидуальность противопоставляется неизменной сущности и где неизменное есть чуждая сущность, осуждающая индивидуальность; бесформенное неизменное является здесь элементом мышления; тем самым мы возвращаемся к «исходному положению», возвращаемся к противоположности господина и раба, существенного и несущественного, и движение возобновляется постоянно. Иисус не признается Мессией, или, если признается, то в форме преходящего события: иными словами, еврейскую фазу всегда следует проходить заново, всегда вновь и вновь преодолевать; вообще говоря, эти категории господина и раба являются характеристикой начала всякого мышления и остаются, как говорит Гегель, «элементарной данностью всей этой ситуации», но такой данностью, что один из этих терминов, единичное сознание, стремится быть упраздненным; и только во второй момент, в момент, когда эта фаза преодолена, мы имеем перед собой христианство. Неизменное осознает необходимость принять и связать себя с единичным; единичное становится «формой неизменного», неизменное воплощается и существует вначале чувственным способом; благодаря этому оно является тем, что «отделяется» от других чувственных вещей и исчезает. Все, что есть неизменного в сознании, принимает характер единичного существования с точки зрения самого сознания; и, с другой стороны, все, что является единичным, облачается в характер всеобщего, хотя истинное единство, к которому мы стремимся, и не достигается. Всякая связь с не имеющим внешнего облика неизменным (Бог евреев) разрушается и появляется единственная связь с неизменным в форме (Христос).

И только в третий момент благодаря абсолютному знанию индивидуальность уже не в форме единичности, подобной неизменному, но индивидуальность как таковая, уже не индивидуальность вообще, но индивид находит, встречает сам себя внутри той же самой неизменности; это уже не неизменное, которое воплощается как во второй момент; это единичное, которое одухотворяется; это уже не воплощение, это вечное воскрешение; перед нами тогда имеется сознательное примирение единичности и всеобщности, где единичность восстанавливается, и мы достигаем ступени радостного сознания, разума.

Таким образом, несчастное сознание, собственно говоря, занимает место между еврейским и римским сознанием, [153] с одной стороны, и рациональным сознанием — с другой; однако в определенном смысле можно сказать, что еврейское сознание, в сущности, уже является несчастным сознанием.

Что касается окончательного примирения, оно обнаруживается в разуме в той мере, в какой он осознает одновременно и неизменность, и индивидуальность как таковую, то есть в той мере, в какой он сохраняет элемент индивидуализма и романтизма. Гегель, следовательно, желает сохранить романтический, христианский и индивидуальный элемент; но в то же самое время он стремится поднять его до более высокого модуса, чтобы прийти в религии к конкретному всеобщему, чтобы добиться чего-то вроде рационализации романтизма и христианства в то же самое время, что и романтизации, и христианизации рационального. Единичное, каким он его будет представлять, не будет больше единичным, каким оно остается, когда просто находится под воздействием неизменного; оно будет им глубоко преобразовано, но полностью сохранит признаки, которые ему свойственны.